Имени такого-то

– Ну что вы, – сказала водительница вежливо, – чем вы могли меня обидеть? Я просто все думаю – как вы тут работаете.

– Тяжело, конечно, – сказала Щукина. – Не то, что медикаментов – еды не хватает. Но что делать – мы справляемся как-то… Вот сейчас бы баржу пережить…

– Медикаме-ентов… – со сложной интонацией протянула водительница. – Я вот и спрашиваю: как вы тут работаете?

– Я вас, кажется, не понимаю, – настороженно сказала Щукина.

– Да все вы отлично понимаете, – сказала водительница. – У меня тут мужа, знаете ли, лечили. В Казанске лечили. Он, понимаете, во время гимна засмеялся. Так его пять лет ваши коллеги лечили. В Казанске. Совсем вылечили. Он теперь очень здоровый.

– Мы не Казанск, – тихо-тихо сказала Щукина, предварительно оглянувшись.

– Это вопрос времени, – усмехнулась водительница. – Я разве что? Я же говорю – муж теперь совсем здоровый, вообще не смеется, вылечили, молодцы. Мы ехать будем или мне самой валить?

Щукина отошла к большим саням. Сидоров уже подсаживал в грузовик Сутееву, сжавшую губы в ниточку и только мотавшую головой в ответ на его расспросы, что было в добытом клочке письма, но глаза у нее были сухие. Водительница грузовика докурила, вскочила в кабину, грузовик дернулся и пошел. Остальным предстояло сопровождать в темноте Василису и тянуть детские санки с мелкой поклажей; время шло; Сидоров внезапно вспомнил, что оставил на столе в ординаторской зажигалку; Райсс понадобилось поправить сползший носок внутри сапога. Наконец, Гороновский не выдержал.

– А ну задвигались, – сказал он и, взяв валявшуюся возле постамента с бюстом основателя больницы доску, кое-как заколотил центральную дверь.

Сани и санки зашкрябали по асфальту, едва покрытому тонким слоем свежего снега. Лапы Василисы почти не оставляли следов.

Гороновский дал им отъехать.

Установки ПВО лежали у стены кухонного флигеля, возле вытяжек, там, где потеплее. Он прикончил каждую одним выстрелом, упирая ствол под самое дуло, туда, где на вздохе приподнималась и опадала серая, грубая, поросшая черной щетиной шкура. Густая темно-желтая кровь медленно полилась на снег.

19. Понаписа-а-а-али

– А я думал, вы только психов лечите, – с неприятной усмешкой сказал Зиганшин, – а вы вон зоопарк развели.

– Мы, если надо, и вас вылечим, не беспокойтесь, – раздраженно сказала Райсс. – Что случилось? Зачем вы меня выдернули? Вы знаете, что у нас внизу творится?

– Меня ваше внизу не касается, – тут же окрысился Зиганшин. – Вы меня этим не пугайте! Я и так им разрешил по палубам шататься!

– Не шататься, а прогулки, – устало сказала Райсс. – Вы что хотите – чтобы люди в этом ужасе три дня просидели? И про трудотерапию к вам сегодня старший медбрат придет говорить. Будем палубы мыть и еще что-то надо придумать.

– Прямо уж палубы мыть? – заинтересовался Зиганшин.

– Это вы с медбратом Сидоровым решите, – сказала Райсс. – Людям дело нужно, иначе они с ума сойдут.

Зиганшин заржал, показав хорошие белые зубы с двумя золотыми коронками. Райсс посмотрела на него, как на глупого школьника.

– Ладно, – сказал Зиганшин, – пойдемте.

В машинном отделении было жарко, и Райсс, грешным делом, благостно подумала, что хотела бы остаться здесь одна, в тепле, пусть и в адском грохоте, хотя бы на пять минут. Очень сильно пахло одновременно зверьем и машинным маслом – и от этого запаха, запаха отцовского гаража, на секунду она растерялась, но Зиганшин уже совал ей в руки распухшую серую папку с завязками, из которой норовили вывалиться разрозненные листки. Папку, впрочем, Зиганшин тут же забрал обратно и принялся копаться в листках, стоя на одной ноге и подставив под папку колено, не нашел, что искал, и проорал:

– Покажу!!!

Райсс не поняла, но пошла, стараясь не задевать трубы и рычаги и чувствуя, что без ссоры сейчас не обойдется.

Зиганшин остановился у динамо-машины и показал на кожух, и сначала ей почудилось, что тонкая, нежная, как у ангорской кошки, шерсть кожуха шевелится от теплого воздуха, но, наклонившись ближе, она с отвращением разглядела, что среди роскошного меха кишат отвратительные полупрозрачные насекомые, крошечные, с игольное ушко; время от времени кожух страдальчески дергался, и тогда к ровному гудению динамо-машины примешивался резкий неприятный звук.

– Керосином мыл! – проорал Зиганшин прямо Райсс в ухо. – Еле шампунем отмыл потом! Три раза вычесывал! Хуже немцев, твари!

Дальше была какая-то длинная, покрасневшая и раздувшаяся труба, выходящая из парового котла, – с очевидными признаками острого колита – и плохо, явно наспех загипсованный рычаг пожарного насоса («Будет пожар – все сгорим, а трогать не дам!» – проорал Зиганшин), и манометр парового котла, почти на пятую часть наполненный бледным, густым гноем, с лапкой стрелки, судорожно расчесывающей покрытый мелкими язвочками серый морщинистый циферблат.

– Все время чешется! – заорал Зиганшин. – Приходится пять минут стучать, чтобы показатели снять!!!