Имени такого-то

– Вы прочтите… А потом не захотите – и не надо…

– А я уже сейчас не хочу! – шептал Синайский. – И я уверен, что у вас плохо все написано! Вы советский врач! Диалектика, да? Воспитание коллективом, да?

– Издевайтесь, сколько хотите, – обиженно зашептал Борухов. – За идиота меня держать можете, а только тем более прочтите, я же вижу – вы хотите. И вообще, я советский врач, а вы, извините, какой?

– А я в этом вашем Мюнхене учился, – огрызнулся Синайский. – Что, не знали? И в Вене учился. Русское психоаналитическое общество – вы вообще слышали про такое?

Борухов притих.

– Молчите? – язвительно прошептал Синайский. – Не слышали. Я вас в два раза старше и в два раза умнее, и такое повидал… Да если бы я стал с вами писать… Я не читал, а я вам скажу: у вас там все – писк кошачий небось.

– Вот и пишите! Перепишите все! – прошептал Борухов. – Ну давайте же!

Синайский тяжело дышал.

– Яков Борисович, Илья Ефимович, почти закончили тут, надо ваши кабинеты идти собирать, – крикнула Малышка от двери столовой.

– Идем, идем, я Якову Борисовичу помогу, Яков Борисович старенький, ему одному тяжело! – насмешливо отозвался Борухов.

Синайский посмотрел на него злобно.

– Идемте же, – тихо сказал Борухов, – договорим.

– Нечего тут договаривать, – прошептал Синайский, но пошел за Боруховым к себе в кабинет, а в кабинете тут же отвел Борухова к окну и продолжил шепотом: – И что мы потом будем с этим делать? Это же камень на шее, вечный ужас. Прознают или, хуже того, найдут. Вы понимаете вообще?..

– Передадим туда, – сказал Борухов, улыбаясь страшно, похоже на оскал лисы Василисы.

Синайский задохнулся.

– Да вы полностью ненормальный, мой хорошенький, – сказал он. – У вас вон глазки того. Куда-а-а-а?

– Да написано же – «Мюнхен, 1942», – сказал Борухов, продолжая скалиться.

– Да что напи-и-и-и-исано? – зашелся Синайский. – Да мы вообще знаем, что это за херотень вы там за шкафом выковыряли?!

– Мы их через полгода разобьем, этих скотов, – сказал Борухов очень серьезно. – И там будут нормальные люди.

– То-то мы от них на барже драпаем, – прошептал Синайский прямо Борухову в ухо, обдавая его запахом старческого дыхания.

– Синайский, – сказал Борухов. – Вы же только что сказали – вы там учились. Вы же всё понимаете. Это просто временное помешательство. Помешательство каких-то людей. Но не может же оно быть у всех поголовно. У нас же вот… Есть же вы и я.

– Борухов, – спросил Синайский очень ласково, – у вас семья есть?

– Я детдомовец, – сказал Борухов. – А так нет, не женат.

– А у меня уже все умерли, – сказал Синайский. – Это хорошо.

– Ладно, – сказал Борухов, – забудьте про Мюнхен. Давайте писать. Важно же писать. Все будет по-вашему, переписывайте, как решите. Но писать надо, и вы это знаете.

– Во что вы меня втягиваете, Борухов, а? – жалобно прошептал Синайский.

– А ни во что, – весело прошептал Борухов. – Вы сами хотите – аж сил нет. – И пошел прочь из кабинета, весело приговаривая: – Укольчик ебнем… Повязочку новую прихуячим…

18. Пора уже

Под конец заколотили крест-накрест выбитые окна детского отделения, хотя это было дело бесполезное, символическое. Совершил последнюю ходку меньший из грузовиков, отправились в путь построенные колонной ходячие под предводительством Гольца, Малышки и Витвитиновой и под охраной санитарок, пешком вернулся с причала Гороновский – лично проконтролировать перевозку своего хирургического хозяйства и в очередной раз насмерть разругаться с Сидоровым из-за того, что все погружено на подводу в неправильном порядке. В подводу была запряжена лиса Василиса, и Райсс делалось дурно при мысли о выражении лица капитана Зиганшина, когда он, собственно, увидит лису, о которой до сих пор не было сказано ни слова. «В худшем случае отпустим», – подумала она с неприязнью, потому что отпускать лису очень не хотелось, а представлять себе, как лиса поутру перебегает через Большевистскую и чешет в сторону ГорОНО, не хотелось вдвойне.

Стемнело окончательно, но это, если учесть лису, было даже на руку. Так или иначе, ждать больше было нельзя.

– Сутеева, хватит, спускайтесь, – раздраженно крикнул снизу Сидоров, – пора уже!

– Сейчас, сейчас! – крикнула Сутеева. Видно было, что она тянет изо всех сил, почти висит на своей удочке, но растворяющаяся в небе леска не поддавалась.

– А ну слезайте давайте! – заорала водительница грузовика. – Уеду и тут брошу!

– Ну дайте ей две минуты, – брезгливо сказала Щукина, – что вы в самом деле? От мужа все-таки. А вдруг там ловить не будет.

– От мужа ей, значит, – повторила водительница и очень внимательно посмотрела на Щукину, а потом добавила: – Полминуты еще жду, потом еду. Не посмотрю, что горбатая, пешком со всеми пойдет.

– Есть! – крикнула сверху Сутеева. – Есть! – и тут же разочарованно добавила: – Обрывок только…

Тут уже не выдержал Сидоров:

– Настасья Кирилловна, имейте совесть, немедленно идите вниз! Из-за вас стоим!

– «Имейте совесть», блядь, – пробурчала водительница у Щукиной из-за спины. – А вот под зад пинком.

– Простите, мы вас чем-то обидели? – спросила Щукина, резко оборачиваясь.