Имени такого-то

Сидоров действительно видел, что там – то есть в порту – творится. Вдруг представилось, как Райсс и в самом деле валяется в ногах в каком-то министерском кабинете, и вспомнилось – русский круглый затылок, ампулы, черная шаль; он зажмурил глаза. Он и сам не верил, что дадут другую баржу. Хуже того – неисполнение приказа в военное время… Гольц явно думал о том же самом, потому что сказал:

– Еще такое получим… Нет, надо как-то пережить.

Но как пережить, было совершенно непонятно, потому что после раскладки в трюмах матрасов и расставления отгороженных ширмами параш Сидорову с Гольцем оказалось буквально негде встать. Крошечное пространство удалось выгородить под склад продуктов и медикаментов, который предстояло охранять круглосуточно, еще одно – под что-то вроде общего дневного помещения для персонала, и еще одно – под кое-какую процедурную с приемными. Было одновременно холодно и душно. Зиганшин вполне разумно предложил перенести продукты и медикаменты на палубу и накрывать от брызг брезентом, но в Гольце взыграла санитарная жилка и он воспротивился; впрочем, Сидоров был уверен, что рано или поздно Гольцу придется уступить, но сильно легче от этого не станет – разве что процедурную можно будет немножко увеличить.

– Переживем, – сказал Гольц. – Три дня как-то переживем. Нам бы живыми довезти, а там будем в чувства приводить, – и прибавил с усмешкой: – Представляю я себе лицо Андрея Александровича во время нашего сегодняшнего отчета.

– Андрей Александрович может вообще отказаться ехать и пациентов везти, – сказал Сидоров и тоже невольно улыбнулся.

– Неисполнение приказа в военное время, как же, – ухмыльнулся Гольц, и Сидоров подивился точному совпадению фраз и уже хотел спросить Гольца, умеет ли тот рисовать, потому что не помешало бы к вечернему собранию хоть как-то набросать план этих самых трюмов, а сам Сидоров был к таким вещам категорически неспособен, но тут два человека возникли в конце тупика, два человека в синих пальто, и направились аккуратными походками прямо навстречу Гольцу и Сидорову, и в руке одного человека был булыжник, а в руке другого пистолет, и этот пистолет медленно поднимался.

Сидоров пискнул и поднял руки идиотским жестом, как в кино. Гольц замер.

– Кошелечки попрошу, – очень вежливо сказал человек с булыжником. Зрачки у обоих этих людей были крошечные, и Сидоров сразу понял, что растворено у них в крови, и на секунду позавидовал страшной завистью.

– Мы врачи, – сказал Гольц. – Мы идем в больницу спасать пациентов. Немедленно пропустите нас.

– А мы простые советские граждане, рабоче-крестьянский класс, – весело сказал человек с пистолетом. – Идем завтракать. Только нам денежки нужны. Вот и нас спасите заодно.

Пистолет в его руке мелко подрагивал. Гольц помолчал, а потом сказал:

– Кошелек у меня в нагрудном кармане пиджака. Оружия нет. Сейчас я суну руку за пазуху…

– Это лишнее, – сказал человек с булыжником очень вежливо. – Я сам. Я деликатненько.

И тут вдруг Сидоров услышал собственный голос – совершенно отдельный от него, от Сидорова, парализованного ужасом; словно кто-то, не имеющий к Сидорову никакого отношения, открыл сидоровский рот и теперь визжал чужим, не-сидоровским визгом страшные слова, и слова эти были – про рабоче-крестьянский класс, и про министерство, и про баржу, и опять про рабоче-крестьянский класс, и опять про баржу, а потом Сидоров почувствовал, что голова его словно разлетается на куски, и быстро приблизился асфальт, и стало темно.

– …Шрам будет? – слабым голосом спросил он, чтобы что-нибудь спросить, но проблема шрама совсем не волновала его, он был парализован ужасом, ужас был сильнее даже лютой головной боли, такой боли, что казалось, будто сейчас из черепа вывалятся наружу глаза.

– А вы хотите шрам? – тут же поинтересовался Гороновский. – Шрамы в наше время дорогого стоят. Соглашайтесь, я вас Минбаху отдам зашивать.

Минбах, менявший здесь же, в процедурной, катетер у маленькой анорексички, немедленно надулся, но промолчал.

Гольц, стоявший тут же, опершись на цинковый столик, усмехнулся:

– Соглашайтесь, Яков Игоревич. Шрам на виске – все девушки ваши будут.

«Отпустите меня, – в ужасе подумал Сидоров. – Отпустите скорее, мне все равно. Мне надо сказать ему… Я не знаю, кто это визжал. Я не понимаю, чей это был голос. Это не я, я… Я кандидат в члены партии! Господи, отпустите меня скорее, мне все равно, мне надо…»

– Представляете себе, – сказал Гольц, внимательно глядя на Сидорова. – А я-то хорош: даже заявление в милицию написать не смогу. На вас, Яков Игоревич, вся надежда.

– Почему? – вяло поинтересовался Сидоров.

– Поверите – от шока память отшибло, – сказал Гольц, не отводя глаз. – Как они подошли, пистолет наставили – помню. А дальше – ничего не помню, и лиц не помню. Пальто вроде синие были. Или один в шинели был?

Сидоров вдруг почувствовал, что в животе у него развязывается очень тугой узел, и часто заморгал.

– Нежные какие, – сказал Гороновский. – У одного память отшибло, другой сейчас от боли расплачется. Терпите, Сидоров, я почти закончил.