Имени такого-то

Правда, заметно было, что хору доводится вступить нечасто, – в основном Минбах вел соло, и Борухов с неприязнью подумал, что инициатива Минбаха по работе с самодеятельностью, видимо, желанием насолироваться всласть, собственно, и объяснялась. Репертуар Минбах тоже подбирал в основном военно-героический, и ничего полезного в этом не было, но следить еще и за репертуаром самодеятельности Борухов точно был не в состоянии. Сейчас он стоял у одной из гигантских лап крана, по охвату превосходившей его самого, торопливо курил и смотрел, как семнадцатилетний пациент детского отделения Ландышев собирает куски намерзшего на крепежи и катушки льда, которые Мухановский откалывал своей страшной лопаткой, и ссыпает их на большой кусок потемневшего брезента. Край брезента был привязан веревкой к туловищу Василисы. Василиса тащила брезент следом за Ландышевым и Мухановским по мере того, как они передвигались по палубе, и думала о своем. Время от времени Ландышев подносил дрожащие пальцы к Василисиной морде, и она облизывала их огромным теплым языком. Отвечающий за трудотерапию Гольц носился по палубе в расстегнутом пальто, прибиваясь то к одной, то к другой группке промерзших фигурок, и нигде его помощи были особо не рады. Тревожный Сидоров на всякий случай стоял возле маленькой горки сложенных под брезентом продуктов и тоже курил – медленно. В обычное время за продуктами должны были приглядывать матросы, что само по себе не вызывало у Сидорова доверия. Выглядел Сидоров плохо, и казалось, что выцветшие глаза его полностью растворились в стеклах очков.

– Сидоров, вы вообще спите в последнее время? – мягко спросил Борухов.

– А вы вообще спите в последнее время? – тут же окрысился Сидоров.

– Нет, – сказал Борухов.

– Ну так чего вы спрашиваете? – сказал Сидоров грустно.

– Давайте-ка потратим на вас немного бромкардина сегодня, – сказал Борухов. – Хоть одну ночь поспите.

– Не надо мне ваших укольчиков, – сказал Сидоров.

– Таблеточек, – сказал Борухов.

– Таблеточек, – сказал Сидоров. – Знаю я ваши таблеточки.

– Ну, если что, поворачивайтесь направо, – сказал Борухов и усмехнулся. – Я через матрас от вас, сразу за Минбахом.

Сидоров посмотрел на него с неприязнью, как на человека, напомнившего другому о его уродстве или болезни, и принялся вглядываться в двух медленно парящих над баржей чаек, явно очень волновавших краны: те поворачивали вслед чайкам огромные круглые уши и подергивали ими в ответ на чаячьи крики, словно отмахиваясь от услышанных глупостей. У подножий кранов пациентки женского отделения укладывали канаты – это придумал Зиганшин, все канаты, какие только нашлись на барже, были вынесены на палубу, и теперь женщины под предводительством двух матросов, симпатичного Ипатьева и еще одного, пожилого, с седой волчьей лапой, торчащей из обрезанной штанины, учили женщин правильно сматывать бухты. Обаяние Ипатьева беспокоило Сидорова, он быстро пошел к одной из женских групп и услышал, как Ипатьев тихо говорит красивой и очень непростой пациентке Метлицкой:

– …бывало, до такого себя доводил – руки тряслись. Обернусь – все там есть сзади: и водокачка на месте, и куры ходят, и мамка белье вешает, на меня смотрит. Успокоюсь на секунду – и тут же думаю: а вдруг как спереди теперь ничего нет? Дернусь вперед – все на месте, вот дом, вот батя сидит, тут же думаю: а вдруг сзади теперь пустота? И такой ужас меня возьмет: как это проверишь? Начинал вокруг себя крутиться, ничего не разглядеть, один раз аж вытошнило меня. Вот тут я понял, как с ума сходят: знаешь про что-то, а доказать не можешь, а тебе пуще жизни это доказать надо, и такой ужас на тебя находит… И то бывает, забудешь про это все, а потом как почувствуешь опять, что мир-то не настоящий и ты в нем один-одинешенек, а кто тебе это показывает…

– Кому надо, тот и показывает, – негромко сказала рябая пациентка Илос, осторожно набрасывая на почти готовую, но довольно кривую бухту еще одну петлю, а Метлицкая засмеялась.