Имени такого-то

– Я терплю, терплю, – сказал Сидоров и шмыгнул носом, и потом, в коридоре, открыл было рот что-то сказать Гольцу, но Гольц мигом заговорил о том, что в кошельке-то было все, что осталось от зарплаты, и у кого бы теперь перехватить, и не устроит ли ему Сидоров выступление в качестве девочки на шаре, и засмеялся, и куда-то убежал, и проехала мимо каталка с заплаканной анорексичкой, и Сидоров бездумно пошел за этой каталкой, все пытаясь представить себе эту девочку с катетером в желудке на матрасе в холодном душном трюме и зачем-то ежесекундно трогая пальцами повязку на голове, которую велено было не трогать.

…Медсестры убирали инструменты, но Минбах не уходил – стоял, засунув руки в карманы халата и перекатываясь с пятки на носок, смотрел, как Гороновский моет руки, и молчал.

– Страшные люди! – вдруг сказал он. – Это же совсем надо совести не иметь! В военное время!..

Гороновский хмыкнул.

– В такое время, ну не знаю, котенка не обидишь! – сказал Минбах осторожно.

Руки Гороновского на секунду перестали двигаться под струей воды, а потом задвигались опять.

– Вы любите животных, Андрей Александрович? – спросил Минбах. – Я вот люблю. Особенно котят.

– Мария Юрьевна, подайте мне полотенце, – сказал Гороновский.

– Идите, Мария Юрьевна, я сам подам, – сказал Минбах. – И все идите, нам с доктором Гороновским надо поговорить.

Процедурная опустела.

– И о чем же нам надо поговорить? – язвительно поинтересовался Гороновский.

– О котятах, – тихо сказал Минбах. – Вы меня недооцениваете, Андрей Александрович, вы постоянно меня недооцениваете, а я не дурак.

– Я оцениваю вас, Аркадий Владимирович, с большим вниманием, – сказал Гороновский. – Вот сейчас я оцениваю ваше состояние как опасное. Вы говорите о каких-то котятах. Вас что, тоже булыжником по голове стукнули?

– Между прочим, если я сообщу… – прошептал Минбах. – Опыты на пациентах! Вы заигрались, Андрей Александрович! А могли бы довериться мне! Я хороший хирург, у меня на счету шесть ампутаций в полевых условиях, между прочим! А если я сообщу… Вы меня постоянно недооцениваете! Начните дооценивать меня, Андрей Александрович!

– Во-первых, я понятия не имею, что за бред вы несете, Минбах, – равнодушно сказал Гороновский. – А во-вторых, ничего вы никому не сообщите. Хирург вы плохой, руки у вас глупые, но уж что-что, а вы не стукач.

17. Через полгода

На упаковку игрушек времени было всего ничего: тридцать минут, пока младшая группа гуляет в саду. Быстро покидали в наволочки куклу-матроса, и баржу «Грузия», и старого, очень залюбленного и очень грязного ватного зайца в русской рубахе, которого давно пора было выкинуть, да только не обошлось бы без скандала, и, вообще, этот заяц не раз помогал нянечкам в их несладкой работе. Запихнули кое-как в отдельную, тут же треснувшую наволочку большущего медведя с забинтованной лапой и давно ставший его личной принадлежностью набор «Юный доктор», за который часто шли неравные бои (в них обычно побеждала разговаривающая исключительно матом, несмотря на все усилия и угрозы, огромная, как паровоз, Света Черненко, после триумфа начинавшая грозно гудеть на всю столовую, где теперь, после бомбежки, пришлось расположить почти целиком детское отделение, сдвинув столы впритык друг к другу: «Укольчик ебнем… Повязочку чистую прихуячим…»). Разлетевшиеся по полу конструкторы кое-как собрали и ссыпали вместе, и Борухов пошутил, что эта конкретная наволочка составит счастье Сичинавы с его компульсиями. Нянечки, которым помогали несколько пациенток, включая Речикову и Оганянц, бегали туда-сюда, вытаскивая во двор то, что уже было худо-бедно упаковано, и каждый раз, когда никого не оказывалось рядом, Синайский принимался яростно шептать, а Борухов пытался отвечать ему, но отвечать Синайский не давал – перебивал на полуслове и шептал, шептал, шептал, не мог остановиться:

– …даже не безумие, а какое-то… Какое-то полное безумие! Зачем вы мне это рассказали? Я ничего об этом не хочу знать!

– Хотите! – тихо прошептал Борухов. – Хотите. Послушайте, Синайский, мы же действительно могли бы…

– Не хочу! – горячо зашептал Синайский. – Не хочу и не хочу! Откуда вы знаете, что это? А вдруг это кто-то подложил? А вдруг это провокация? А вдруг это кто-то подложил?

– Ну кто? Ну кто? Ну кто? Ну как? На немецком напечатал и подложил? – шептал Борухов, и они пережидали появление очередной нянечки, и запихивали как попало в сетку мячи и мячики, и Синайский снова начинал:

– Какое-то чистое безумие! Да вы понимаете, что будет, если… Илья Ефимович, дорогой, сожгите вы! Не везите с собой! И меня не просите, не буду я с вами…

– Да вы хоть прочтите! – умоляюще шептал Борухов. – Вы хоть прочтите, что я успел! Послушайте, Синайский, мне же и в голову не приходило вас подключать, но эта книга…

– Книга! – чуть не вскрикнул Синайский, и одна из санитарок, таскавших вещи, оглянулась, и Синайский быстро сказал:

– Книжки, книжки не забудьте! – хотя детские книжки все уже были погружены, и санитарка, пожав плечами, отвернулась. Борухов снова зашептал: