Имени такого-то

– Вот вам смешно, – обиженно сказал Ипатьев, – а мне ужас как было. Десять лет пацаненку, а такие мысли. И не расскажешь никому – батя бы дурь ремнем выбил, мамка бы напугалась, к бабкам потащила, а бабки бы по всему селу раззвонили, засмеяли бы меня, а я уж и спать не мог: а ну как я глаза закрою – а и то, что есть, совсем пропадет? Ну и не выдержал, залез в кровать к братану, разревелся, все рассказал. Братан взрослый был, скоро в армию идти, думал – спихнет он меня по-матерному, что я его разбудил, а братан говорит: а ну пошли. Пошли мы в одних трусах на поле, босиком. Он говорит: ложись. Я лег, звезды видать, месяц. Он мне говорит: все видишь? Я говорю: все. Он говорит: что у тебя сзади? Я говорю: ничего, одна земля. Ты ее спиной, говорит, чувствуешь? Чувствую, говорю. Ну и все, говорит, весь мир ты сразу видишь, лежи себе и смотри, никуда он не девается. И я раз – и заснул. Мамка утром нас будить пришла – нас нет. Ну, нашлись, братан говорит: это я его повел звезды смотреть. По шее оба получили как надо, но я такой счастливый потом ходил, никогда больше ничего не чувствовал такого. Вот так меня братюня вылечил. И очень легко человека вылечить, если голова – во! А врачи ваши ничего не знают, только возятся. К вам бы братана моего – давно бы в тылу сражались, а мужики бы ваши на фронте немца били.

– Мы еще из них, Ипатьев, матросов сделаем, – мягко сказал обладатель волчьей ноги и почесал ею второе колено.

– Никого мы из них не сделаем, – сказал Ипатьев и пошел к бортику – бросить в воду бычок.

Сидоров наклонился, поправил расползающийся канат, с которым все никак не могла справиться Илос, и уже на трапе трюма заметил, что все пальто у него теперь в пеньковом ворсе, и понял, что чиститься никаких сил нет.

Он прошел в глубь трюма и заглянул за ту ширму, которая отделяла «приемные» и «процедурную» от всего остального. Райсс и Гороновский были там и явно пытались одновременно не задеть друг друга локтями и не выцарапать друг другу глаза, Синайский, Копелян и Щукина были в своих «отделениях», Гольц носился по палубе, Минбах все еще распевал про Ворошилова, остальные были кто где. Сидоров лег на свой матрас, стараясь чувствовать его спиной, поправил очки, внимательно посмотрел так, чтобы увидеть по возможности все сразу, а потом закрыл глаза в надежде, что все совсем, совсем пропадет.

21. Doppelvaterschaft

Из-под огромного брезентового склада вещей на палубе пришлось достать отсыревшую наволочку с мисками, и теперь к какофонии стона, плача и сбивчивой речи добавился звон алюминия.

– А придет волчонок… Тот еще сучонок… Он придет, найдет… Заревет… И порвет… А придет волчонок… Тот еще сучонок… Он придет, найдет… Заревет… И порвет…

– Смотрите-ка, работает, – сказал Копелян.

– И вы работайте, – сказал Гороновский, и Копелян, осторожно придерживая за руку младшую из двух прозрачных сестер Нестеровых, повел ее в «процедурную» – перевязывать плечо. Тело старшей, Кати, вчера пришлось положить на корме под брезент и прикрыть бухтами канатов, и младшая с тех пор ходила с закрытыми глазами.

Идея привлечь одних пациентов к кормлению других пациентов принадлежала Евстаховой, и теперь Речикова под свою бесконечную сказку терпеливо подносила сухарь с тщательно очищенными кусочками воблы ко рту безрукого майора Агдавлетова с повязкой на глазах, закончив перед этим кормить тихого, вечно шепчущего молитвы Тютюнина. Гороновский пару минут понаблюдал, как пациенты, несколько нянечек и санитарка Клименко, лежа на матрасах, круговыми движениями гладят себя по животу и поочередно подтягивают ноги к груди под командованием Синайского, который выглядел так, словно дирижировал оркестром.

– А теперь обе ноги сразу! – провозгласил Синайский, элегантно взмахивая руками.

– Мертвому припарки – эта ваша профилактика запоров, – тихо сказал Гороновский. – И с нашими парашами я предпочитаю запор.

– Приятного вам запора, – так же тихо ответил Синайский, а затем провозгласил: – И заканчиваем!

– Профессор, – сказал подошедший Борухов, не сумевший под предлогом тесноты отказать себе в удовольствии наступить Гороновскому на ногу (на что тот немедленно и мстительно отреагировал), – мне нужно с вами посовещаться.

– Знаю я эти ваши совещания, – шепнул Синайский, пока они пробирались между матрасов.

– Вы не пожалеете, – возбужденно прошептал Борухов. – Я вам клянусь, вы не пожалеете!

В дальнем конце трюма, пока детское отделение складывало из бумаги цветы под руководством Щукиной, Борухов вел индивидуальные консультации – и сейчас перед ним и Синайским стоял мальчик лет десяти, одутловатый, в очках, и пинал матрас носком слишком большого ботинка.

– Не пачкай чужой матрас, – автоматически сказал Синайский.

Мальчик перестал.

– Виталик, расскажи профессору, куда мы едем.

– Мы едем к моему папе сообщить ему военную тайну, – серьезно сказал мальчик.

– А какую тайну? – поинтересовался Синайский.

– Это я скажу только папе, – устало ответил Виталик и вздохнул.