Йерве из Асседо

– Более чем. Творчество подпитывает профессию, а профессия – творчество. Знаешь, самое главное о тебе я всегда помню.

И она опять улыбнулась и отчеканила:

– Фриденсрайх фон Таузендвассер.

У меня ёкнуло сердце, и воспоминания на меня так стремительно обрушились, что закружилась голова и пол под ногами поплыл. А разве не за этим я сюда приехала?

Я поспешно глотнула кофе и заметила как бы невзначай:

– Интересно, что происходит сейчас в программе. Да и в Деревне, и вообще… Вы, наверное, не знаете, раз больше там не работаете.

А она ответила:

– Кое-что знаю. Проект разросся, появилось много новых групп и персонала в интернатах по всей стране. Приходится признать, что опыта мы набирались на ваших спинах. Мы же всему учились через вас. Вы были первопроходцами, так что вам есть чем гордиться. Теперь многое устроено по-другому, включая и отборы, но главное осталось. И Антон Заславский, и Иаков Вольфсон, и главный психолог всех психологов, и Виталий – все на своих местах. И в Деревне все те же: Сёма Фридман, Фридочка, Литаль, Костя и Ронен. Так что, видишь, ничего не изменилось. – Машины глаза затуманились светлой ностальгией.

Очень даже изменилось. Литаль, Костю и Ронена я не знала.

Я сделала еще один глоток и отважилась назвать вещи своими именами:

– Маша, а вы, случайно, не знаете, что произошло с… с нашим мадрихом?

Маша как-то странно на меня посмотрела:

– Знаю, – а потом добавила будто осторожно: – Неужели тебе не известно?

И так она это сказала, что до предела натянутая внутри меня струна зазвенела, лопнула и оборвалась.

– Неизвестно, – пролепетала я. – Что с ним случилось?

– Зоя, его не стало. Года четыре назад.

Что…

– Автокатастрофа.

Как?!

– С летальным исходом. Насколько я помню, он сел за руль в пьяном виде после гулянки в русском ресторане, кажется в Ашкелоне.

– Бредни какие! – вскричала я, посетители кафе обернулись. И тише добавила: – Не может быть. Он никогда не пил.

И не гулял. И рестораны не любил. Особенно русские.

В голове пронеслось: лучше бы он никогда не выходил из Деревни. А еще: может быть, пил и гулял? Или запил и загулял потом, когда из Деревни вышел? Я же ничего, ничего о нем не знала, кроме того, что он был моим мадрихом.

– Зоя, – Маша встревоженно взяла меня за руку, – прости, я не должна была…

Я не знаю, как это описать. Честное слово, не знаю. Но я пытаюсь. В порыве собственной беспомощности и собственного величия, я думала, это все из-за меня. Ведь это меня он пошел искать за ограду и покинул ее зачарованный оберег.

Я хотела куда-то мчаться, что-то делать, все перечеркивать, вычеркивать и переписывать сначала; туда, где я никогда его не отпускала, не убегала из Деревни, не приезжала в Деревню, не получала звонка от Заславского, не ходила на экзамен, не знала, что я еврейка. Но я намертво прилипла к стулу, к полу, к этой проклятой земле под ним, на которую мне никогда не следовало возвращаться. Я так и знала, так и знала. Зачем я позвонила Маше? Зачем послушалась русскую бабульку из ресторана? Зачем пошла на выставку? Кто выдумал весь этот бред? Неужели Ему не хватило финалов? Лучше бы Маша молчала. Лучше бы все всегда молчали. Когда произносишь слова вслух, они превращаются в реальность.

Я бормотала нечто невразумительное:

– Почему мне никто не рассказал?.. Боже, какая я дура… Он был самым близким мне человеком на свете… Я как будто его всю жизнь знала… Я все тянула… Я думала… Я думала, когда я вырасту… Когда я сама стану человеком… Когда, наконец, что-нибудь напишу… Я же ему обещала… Я же ему обещала… обещала…

Я, я, я.

В глазах совершенно помутилось. Время потеряло смысл и пространство, и вообще все потеряло смысл. И стало так пусто… Впрочем, пусто было уже очень давно.

– Господи. – Встревоженная Маша попросила у официантки принести воды. Многоводы. Нет, не стакан, желательно целый кувшин. – Зоя, Зоечка, прости меня, пожалуйста, я не помнила, что он был тебе так дорог.

Я подумала, Фриденсрайха фон Таузендвассера она помнила, а это – нет? Неужели я о нем так мало с ней разговаривала? Нет, тут же решила, не может быть. Это у нее плохая память. Психолог с плохой памятью – плохой психолог.

Но я этого не сказала. Тем более что Маша и впрямь не была ни в чем виновата. Гонцов ведь не убивают. А зря.

Я вернулась в Иерусалим, чтобы еще раз потерять человека, которого однажды уже потеряла. Потрясающая ирония.

А что я, собственно говоря, себе думала? Что время застынет на месте? Что, если я забуду Иерусалим, он от этого застрянет вместе со мной в начале девяностых, а потом воскреснет таким же, каким я его помнила? Что мой мадрих будет вечно ждать меня где-то там, в Офре Авиезеровой?

– Я не хотела тебя расстраивать, – сказала Маша. – Как же сильно ты его любила.

А я сказала:

– Фриденсрайх фон Таузендвассер.

– Так как поживает твой Фрид? – спросила Маша, наверное, чтобы меня отвлечь.

– Да никак. Давно никак. Думаю, он заперся в старом замке. Сидит и страдает.

– Выпусти его на волю, – сказала Маша.

– Слишком поздно. – Я налила воду в стакан и залпом выпила. – Вполне вероятно, что он тоже умер.