– Какая ерунда, – с умным видом покачала Маша головой и поджала под себя ноги. – Так не бывает. Воскреси. Он ведь всегда на расстоянии ручки от тетради.
Последнее слово оказалось ключевым. Я встала, положила на стол деньги. Ничего больше не объясняя, попрощалась с Машей – так, будто ее время до сих пор принадлежало мне.
Заткнула уши наушниками. И побежала.
Мимо проносился неживой белый город, а в ушах – кто-то спутал и поджег меня – пела Земфира.
Дома у себя в комнате я все перерыла в поисках той старой тетради в кожаном переплете, которую он мне подарил на шестнадцатилетие, но так ее и не нашла. Позвала маму, и она мне сказала, что бабушка сохранила все мои письма того периода, и ту пустую тетрадь тоже, и что они хранятся у мамы, и удивительно, как это я до сих пор о них не вспоминала.
Я схватила бумаги и, снова ничего не объяснив маме, умчалась прочь. Села на первую попавшуюся скамейку и открыла тетрадь.
На первой странице был стих, который он мне написал на день рождения. Его я знала наизусть, хоть и не вспоминала столько лет. Я перелистнула этот лист и даже не удивилась тому, что и следующий тоже был исписан.
Целая жизнь прошла, а оно все ждало, это послание, пока я до него не дозрею или пока не дозреет время.
Как бы там ни было, чувство своевременности его никогда не подводило.
Когда он это написал? Вероятно, в те дни, когда врал про потерянные чемоданы, которые на самом деле находились в его номере в “Лондонской”; до того, как я с ним попрощалась.
В своем номере в гостинице он открыл мой чемодан, достал тетрадку, которую сам туда же и положил перед отъездом из Деревни в Одессу, исписал еще одну страницу и вернул на место.
Почерк у него был крупным и ясным: