Йерве из Асседо

Мы опоздали на четыре часа. Приблизительно. Может, и на шесть или на три. Может быть, мы бы и так не успели, даже если бы сели в тот самолет, что унес наши чемоданы. Я слишком долго ждала билеты, а Тенгиз – визу, от меня слишком долго скрывали правду, я слишком долго сама не хотела ее знать, ведь догадаться можно было и раньше, – если бы я была готова к правде, я бы ее раньше выяснила. Но тогда мне казалось, что это Тенгиз заставил тот самолет улететь без нас, потому что ему вдруг привиделось, что он ошибся, что моя мама права и что я не должна была видеть то, что видел он, и специально тянул время.

Да что там, мне до сих пор так кажется.

Я не успела с ним попрощаться.

Я запомнила его живым: бородатого крупного мужчину с добрыми морщинками вокруг глаз, которые, к сожалению, слишком редко на меня смотрели. У него была рыжеватая борода с пробивающейся сединой.

В Уголке старой Одессы, где градоначальники попытались заморозить головокружительно несущееся время; возле Грифона, возле беседки, возле мостика, раскинувшегося над ничем, он мне сказал:

– Все будет комильфо. Вот увидишь.

И закурил сигарету.

Глава 51 Возвращение

– За десять долларов до площади Потемкинцев довезешь? В темноте лица таксиста не было видно.

– Она теперь опять Екатерининская. А багаж?

– Мы без чемоданов.

– Как это так?

– Так получилось.

– Тогда валяйте.

Я помню, как таксист жаловался на инфляцию, на деревянный карбованец и предлагал Тенгизу по лучшему в Одессе курсу обменять у него баксы. Тенгиз отказался.

Я помню, как таксист спросил:

– Откуда прибыли, братан?

– Из Израиля.

– Там же взрываются. И все равно все летят отсюда туда, а оттуда сюда – никогда. Ты одессит? Ностальгия – серьезная штука. У меня вон дружбан свалил год назад, говорит, тяжело жить в вашем Израиле. Там, видите ли, ему море другое и воздух не тот. И, мол, работу найти не может нормальную, посуду моет в ресторане. А он профессиональный слесарь, ты ж понимаешь. Да фигня это все. Был бы у меня хоть один дед жидом, я бы тоже свалил. Рушится здесь все, нет хозяина в этом городе, все раскупили. Вот, своими глазами посмотри.

И для пущей убедительности указал пальцем в открытое окно. Только улицы не были освещены, так что зря. Я помню, что дорога была ухабиста и такси это тряслось по разбитой мостовой, как слепая неподкованная кляча.

Таксист временно замолк, и из колонок вырвалось:

Как когда-то за лисой гонялся быстрый кречет…

– Песня хорошая, – сказал Тенгиз. – Это кто?

– Ты шо, братан, с луны свалился? Твой родич, Розенбаум.

– Сделай громче.

– Да пожалуйста.

Но песня очень быстро закончилась.

– Это радио или запись?

– Запись.

– Тогда покрути еще раз.

– Кто башляет, тот и бабу танцует.

Заскрипела, зашуршала кассета.

Снова осень закружила карусель мелодий…

Я пыталась разглядеть утопающий во мраке город, но тщетно. Только кое-где висели над дорогой редкие фонари. Потом ухабистая мостовая сменилась брусчаткой, и древний жигуленок запрыгал еще яростнее, а это означало, что мы уже были в центре.

Я помню Екатерининскую площадь. Арку подъезда. Запах мочи и котов. Непроглядную тьму. Стук в дверь. Не я стучала – Тенгиз: от двери до двери.

Я закрыла руками лицо. Ничего не хотела видеть. Я слышала:

– Зоя! Зоя! Господи!

И плач.

– Комильфо!

– Зоя!

– Комильфо!

Чьи-то руки, чьи-то объятия, знакомые и чужие одновременно.

– Комильфо! Комильфо!

– Мама!

– Заберите ее отсюда, ради бога! Я прошу вас, я очень вас прошу!

– Мама!

– Уведите ее!

– Мама!

Помню полутемный двор. Редкий свет в соседских окнах. Во дворе была мама и был Тенгиз. Во дворе, где прошло все мое детство, два человека, которые никоим образом не могли пересечься в действительности, наложились друг на друга, как кадры в комбинированной съемке.

Они о чем-то разговаривали. Она говорила: “Несколько часов назад”, “врачи”, “старики” и “похороны”. Он говорил: “Соболезнования”, “барух даян а-эмет”, “пусть сама решает, она уже не ребенок”. Она говорила: “Да как вы смеете? Да кто вы такой?!”

Она размахивала руками. Все больше окон загорались светом. Он чуть ли не силой увел ее во тьму арки. Он ей сказал: “Сядьте”. Она кричала: “Что? Куда? Вы с ума сошли? Уходите отсюда!” Он опять сказал: “Сядьте на землю!” И мама села на землю, а Тенгиз разодрал под ее горлом синюю ситцевую рубашку в белый горошек, которую она носила с тех пор, как я ее помнила. Потом он проделал то же самое и с моей футболкой.

Дальше я обнималась с мамой, это я точно помню. Я никогда с ней так не обнималась. Кажется, я вообще с ней никогда прежде не обнималась. Потом под аркой появился взъерошенный Кирилл, посмотрел на это все и сказал укоризненно:

– Вы… простите, как вас там, очень не вовремя.

– Тенгиз, – представился Тенгиз, я помню. – Мы опоздали на самолет. Так получилось.

– Зоя, – сказала мама, – твой папа… в… квартире. Он хотел дома… Ты хочешь на него посмотреть?

И опять зашлась в рыданиях.