– Ты хороший парень. Ты молодец. И выполняешь свою работу так, как надо. Я не хотел на тебя срываться. Вырвалось.
– Я не хотел вас обижать.
Тенгиз похлопал Юваля по плечу, разрешения не попросив.
Юваль пожал Тенгизу руку. Они затоптали сигареты. Мы залезли в автобус. Автобус тронулся.
– Стойте! – сказал Тенгиз.
– Что такое?
– Ты потеряла резинку, Наама.
Наама посмотрела на свою косу – и таки да.
– Ну и что, куплю новую.
– Вернись и подбери.
– Зачем? Вы же опаздываете.
– Просто так.
– Ялла, еще одна минута ничего не изменит, – сказал вдруг водитель автобуса, и автобус остановился посреди взлетного поля.
Наама побежала за резинкой.
Время застыло.
И наступила гробовая тишина.
Минуты прошли или секунды, я не знаю.
И никогда не узнаю.
Наверное, он просто боялся летать, боялся лететь, боялся покинуть эту землю и тянул время.
Не раздался оглушительный грохот, не полыхнуло пламя, не было взрыва, и никакой террорист-смертник не подорвал самолет “Эль-Аля”, собирающийся вылететь из аэропорта Бен-Гурион в одесский аэропорт за минуту до того, как мы в него сели.
– Я ошибся. – Тенгиз повернулся ко мне и заговорил очень тихо: – Прости меня, я дурак, а они были правы. Мне не следовало никого слушать, кроме твоей мамы. Мамы всегда правы. Мой отец всегда говорил, что коэнам нельзя приближаться к смерти, это приносит проклятье. Но я не послушался. Я зашел и увидел. Я хотел попрощаться. И теперь вижу ее постоянно. Такой. Родители правы, даже когда заблуждаются и несут чушь, – они знают нас лучше всех остальных. Ты не должна этого видеть, ты должна его запомнить живым. Как должен был я. Я это не могу забыть и никогда не забуду. Но уже поздно. Так пусть хоть для тебя будет по-другому.
Зачем он это сказал? Неужели мне не хватало ошибающихся людей? Они постоянно заблуждались, эти взрослые, постоянно, куда ни ткнись. И постоянно меняли свое мнение.
Наама возвратилась в автобус с голубой резинкой, а на далекую взлетную полосу выехал самолет, разогнался и взлетел.
Он почему-то решил улететь без нас, лишь только с нашими чемоданами. Наверное, экипажу надоело ждать. Наверное, пилот решил взбунтоваться против служб безопасности аэропорта Бен-Гурион, которые постоянно его задерживали. Я не знаю и никогда не узнаю.
Мы вылетели следующим самолетом “Эль-Аля”, через пару часов, с пересадкой в Киеве.
– Я никуда не денусь, – повторял Тенгиз всю дорогу. – Я вернусь.
Это он говорил, когда ему нужно было сходить в туалет, а я боялась его отпускать.
Мне было очень страшно, очень. Как будто я не домой возвращалась, а вниз головой неслась по наклонной плоскости прямиком в кипящий котел. Хотя зачем котел? Просто в землю. Вниз головой.
И я ходила за ним по пятам, когда он ходил курить, заснула на рюкзаке в Борисполе, приткнувшись макушкой к его колену, а в самолете спала, привалившись к его плечу. Я хотела отдать ему свою курицу, когда стюардессы принесли обед, ужин или завтрак, но он заставил меня ее съесть. Может быть, он ничего не знал и ничего не понимал в воспитании подростков, но он был со мной. Просто был. И одновременно его самого не было.
И были безымянные персонажи всех цветов, мастей, наций и рас, которые говорили на всех языках мира, но все больше – по-русски; невероятно красивые и ухоженные женщины на каблуках, о существовании которых я успела позабыть, и Тенгиз явно тоже, как и о хамоватых продавщицах в кафетерии, где он купил водянистый кофе и два бутерброда с кошмарной колбасой. Были злые пограничники, которых никогда в жизни язык не повернется назвать “хабиби”, даже в сильном алкогольном опьянении; туалеты с дырками вместо унитазов и с наждачной бумагой; духота, резкий неоновый свет, запах пота и бессонницы, полное отсутствие кондиционеров и баулы с наклейками “Алия”.
– Пей воду, – говорил Тенгиз и совал мне очередную бутылку минералки. – Пей, здесь сухо.
Я не была там девять месяцев, он там не был двадцать лет – в стране, которой больше не существовало на картах мира. Но я не думала о нем и не пыталась даже вообразить, что происходило в его голове и в его душе. Я бы все равно не поняла. Я не прожила столько лет, сколько его в той стране не было.
Там было не только сухо, там было чуждо, незнакомо и страшно. Я ничего не узнавала. Эти лица мне ни о чем не говорили. Я жалась к Тенгизу, как будто он был единственным живым существом во всем этом неизведанном мире, где вместо людей были лишь плоские пятна. Как будто, если он перестанет на меня смотреть, выпустит из поля своего зрения, я тоже превращусь в пятно или даже совсем исчезну. И чем ближе была Одесса, тем младше я становилась, а под ногами не существовало ни пола, ни земли – лишь только днище самолета. Но он не выпускал меня из виду. Он не спал всю дорогу, это я точно знаю.
И в этом безвоздушном пространстве, в безвременье между небом и землей, где было только монотонное гудение моторов, храп пассажиров, изредка – плач несчастного младенца, которого потащили неизвестно куда и неизвестно зачем, было вечное круговое движение, туда и обратно, туда и обратно, туда и обратно.