Йерве из Асседо

Еще он сказал:

– Он был прав, Комильфо, я же тебя знаю. У тебя слишком богатое воображение, и ты слишком впечатлительная. Тебе нельзя видеть такие вещи, они потом в твоем дефективном мозгу навсегда застрянут.

“Вещи”. И имена.

– Это не вещи, это – болезнь, агония и смерть, – я сказала. – И я и так всю оставшуюся жизнь буду их воображать.

– Вот и воображай, – сказал Кирилл. – Воображение милосерднее действительности.

И мне показалось, что он сказал это с завистью, хоть и был абсолютно неправ.

– Зачем ты тогда мне рассказал, что я еврейка?

– Потому что я случайно узнал про эту твою программу. Мне позвонили из Сообщества Сионистов.

– При чем тут была я?

– Я не проходил по возрасту.

– Это было абсолютно не в тему. Так вдруг, с бухты-барахты…

Кирилл закатил глаза.

– Наверное, я трус, – он сказал. – Это была не единственная программа, которую они предлагали. Просто я бы никогда не осмелился вот так вот взять и с бухты-барахты уехать в чужую страну.

– Ты же уехал в Москву.

– Это не чужая страна, – сказал Кирилл.

Я не стала спорить. Вместо этого подняла телефонную трубку. Наверное, это было нереально, катастрофически дорого, но я еще не потратила майскую стипендию, так что попросила у гостиничного работника, чтобы меня соединили с Израилем, и продиктовала номер. А когда мне ответила бабушка Сара, я ей сказала, что папа умер и что они должны срочно и немедленно прилететь в Одессу, чтобы быть со своей дочкой. А бабушка Сара заплакала, сказала: “Бог ты мой, я думала, вы никогда не предложите”, и спросила, чья это идея, а я соврала, что мамина, добавила, что это не только идея, но и просьба, и не испытала ни малейшего угрызения совести.

Потом мы втроем возвращались на Екатерининскую площадь. Утренняя Одесса была совершенно не такой, какой я ее помнила. Не только Дюк уменьшился в размерах – все уменьшилось: и далекий Пушкин, и лестница, и Морвокзал, и каштаны, и платаны, и дома, и даже уродливые квадратные Потемкинцы. Везде царил неуловимый, но ощутимый дух запустения, увядания и упадка. Я вдруг заметила, что желтая краска на элегантных домах облезла, что на колоннах и греческих фигурах – сплошь и рядом трещины, а на фасадах – покосившиеся балконы. Все урны были переполнены и истекали мусором. Неубранный мусор лежал и на тротуарах, и на мостовых – обертки от мороженого и шоколадок, бычки, пластиковые бутылки и битое стекло. К подошве кроссовок прилипла жвачка.

Все это не вызвало никаких эмоций, лишь только вопрос: было ли так всегда, а я не замечала, или за девять месяцев все изменилось? Я смотрела на некогда гордые и прекрасные здания, а в голове как заело: “графские развалины” и “остатки былой роскоши”.

“Некогда” это когда? В прошлом году? В детстве? В девятнадцатом веке? Или позавчера, когда мой папа еще был жив?

С перекрестка было видно, что по всей бывшей улице Карла Маркса протянулись очереди: в булочную, в парикмахерскую, в гастроном, в какой-то новый незнакомый лоток и даже в бывший “Ремонт обуви”, теперь непонятно чем ставший. Все кричали, галдели и ругались.

Я не хотела заходить в квартиру, в которой лежал покойник, но понимала, что должна встретиться с бабушкой и с дедом. Поэтому я туда пошла, хоть и понятия не имела, что говорят людям, которые только что потеряли сына, даже если они родные люди, которые меня воспитали. Тем более если это родные люди, которые меня воспитали.

Дед и бабушка сидели в большой комнате. Покойника в доме не было.

– Это я, деда, – Комильфо.

– Курочка, – безжизненным голосом сказал дед, – как хорошо, что ты вернулась.

Я положила его руки на свое лицо. Руки у него дрожали, но это оказалось самым близким ощущением дома с тех самых пор, как моя нога ступила на земли Северного Причерноморья.

На удивление бабушка была полностью вменяема, хоть и комкала в руках мокрый носовой платок времен ее бабушки. А может быть, он был трофейным.

– Ты хоть думаешь, что говорит твой язык?! – сказала бабушка деду. – Ничего хорошего в этом нет! Кто ее просил возвращаться, а? Ты смотри мне, рыба моя, если ты еще раз закроешься в чулане и будешь отказываться от пищи, я собственными руками тебя придушу! Мы, слава богу, прошли войну, пройдем и это, лишь бы ты у меня была здорова. Ты здорова?

“Это”?

– Я здорова, – заверила я бабушку. – И не буду отказываться от пищи. Как вы?

– Как может быть? – сказал дед. – Да никак. Не дай бог никому пережить своих…

– Хватит молоть чепуху! – вскричала бабушка и встряхнула носовым платком. – На ребенке и так лица нет. Зачем ее еще больше травмировать?

– Ты надолго приехала, курочка? – с нескрываемой надеждой спросил дед.

– Не знаю, – сказала я. – Но я вас очень люблю, потому что вы мне были почти вместо родителей. Когда вы умрете, это, может быть, даже будет гораздо хуже лично для меня. Только когда вы будете умирать, я вас очень прошу, сообщите мне об этом.

– О господи боже мой! – еще громче заорала бабушка, обхватила меня железными руками и стала особенно похожа на Фридочку. – Рыба моя золотая, не каркай!