Я – Виктор Цой

Мечтают ли шлюхи о любви? Мы идем, точнее, еле плетемся в сторону шума проезжающего где-то рядом поезда в надежде на то, что рядом с железнодорожными путями обнаружим что-то типа хайвэя. Искать выхода из этого лабиринта заборов к нормальным улицам, где можно поймать такси, оказалось проблематичным, да и опасности здесь на каждом шагу. Идем и думаем о любви. Уверена, он думает об этом, уж очень усилилось надрывное сопение из его разбитого носа. О, это неубиваемая человеческая сентиментальность! – восклицаю я, надеюсь, что вслух. Но нет – он продолжает идти и сопеть, не говоря ни слова. Или я все-таки всего лишь подумала, а не сказала, или он слишком углубился в горести своего романтического прошлого, и ничего не слышит. Счастливчик. Я-то все забыла. Поезд все глуше и глуше стучит колесами, и нам надо успеть вырваться к дороге, пока этот стук не исчез совсем. Шлюхи не мечтают о любви. Потому что никогда нельзя согреться в тонких узорчатых колготках, сквозь которые так больно ранит резкий предзимний ветер. Потому что каждый день ходишь в синяках, расположенных в одних и тех же местах, которые просто лень маскировать. Потому что дни и ночи слились в одну темную, длинную, непонятную фигню, и кажется, что мы так с ним ходим с зарождения мира. И, может быть, я спала с ним уже дня четыре назад. И еще месяц назад. И несметное количество раз в прошлых годах – как упомнить все эти оловянно-кровавые глаза мужчинок, в которых нет ничего, кроме желания засадить тебе во все отверстия и желательно до гланд?! Вот она, романтика. От этих не самых приятных мыслей в мире перед глазами моими почти отчетливо становится виден уже другой туман – нет, не туман от застилающих очи слез, а тот сонный противный туман, который стоит бельмом в глазу, бороться с которым невозможно, и нет сил держать голову высоко на плечах, как полагается нам, уважающим себя шалавам. Да хотя бы не уткнуться подбородком в поднятую бюстгальтером, обкусанную гнилыми зубами грудь, и не заснуть, застыв в столбняке. Таком, как у него. Бухло, плохие мысли, холод до костей, тяжелая рабочая боль во всех внутренних и не очень органах – так и получается «спать хочется». Как тот рассказ, по которому я, сердечное милое существо, в седьмом классе писала сочинение. И получила «пять». Ё…ная отличница. Я почему-то начинаю улыбаться, вспомнив то наивное кудрявое создание… Светлая моя, рано, однако, сдохла твоя добрая душа, и появилась я, крикливая, внешне совсем не изящная, но, когда надо, нежная и манящая баба. Сантименты опять навалились плотной горячей кучей, отогнав намечавшийся не к месту сон. А мой сопящий друг вдруг включился: «Тоже люблю этот рассказ. Это же, где девочка ребенка задушила, чтобы заснуть? Да?». Да, да. Умник, что скажешь. Начитанный – очкарики, они такие. Хотя нудные в постели они почти все, заставляя больше работать, дабы возбудить их нестойкие межножные сокровища… Иногда хочется научиться держать язык за зубами, чтобы не провоцировать мужиков на излишнюю участливость. Заё…вает иногда. Как и все на свете. Каким-то образом, мы, два поношенных знатока русской классики, оказались на огромном пустыре, вырвавшись из этого одноэтажного кошмара. Мы стоим очарованные. На самом деле. Высокая пожухлая трава, которая сплошным слоем покрывает это пространство, кажется, качается и звенит, движимая серебряным лунным светом. «Звенит», – шепчет Марат. И добавляет: «Элегия просто». Ага, элегия – я замечаю темную фигуру у холма, сидящую на чем-то вдалеке на пригорке. Звенит явно оттуда. «Туда», – говорю я поникшему от чрезмерных физических усилий спутнику, и мы двигаемся к тому, надеюсь, человеку – хоть кто-то может подсказать, как выйти на дорогу. Мы идем по похрустывающей, покрытой мерцающими каплями замерзшей росы траве, приятно царапающей мои лодыжки. «Кажется, аксакал какой-то», – бормочет мой приятель, когда мы уже оказываемся в шагах тридцати. Та фигура становится все яснее и яснее, и вот, словно статую из старого советского парка, мы видим сидящего неподвижно на небольшом валуне старика с маленькой белой головой, завернувшегося в длинное мохнатое черное пальто. И только пальчик его левой руки, к которому был привязан медный конус колокольчика, подрагивал по нескольку раз в секунду, отчего раздавался тихий и легкий звон. Моя профессорша назвала бы такое зрелище перфомансом. Так, кажется, звучит это слово. Бездарным, к тому же – добавила бы, наверное, она (на отрицательные эпитеты она не скупилась, но только не в отношении меня, говорю это без всякой скромности). Я же признаюсь – этот старикан меня впечатляет. Зачем, спрашивается, накуриваться, если такое вот происходит наяву?! Другой дедуля, Маратик мой, тоже стоит, вросший недвижным камнем в землю. Как и я. Три темные разнокалиберные фигуры стоят застывшим треугольником в застывшей серебристой степи… И громом вдруг звучит хрип старика-перфоманса: «Барана моего не видели?». «Барана? – переспрашивает только через минуту Марат. – Бараны же по одному не ходят?». Вопрос старика разрушил какое-то странное, неземное ощущение, но все же мы где-то в алматинском, извиняюсь за выражение, анусе, и надо отсюда выбираться. Поэтому я дополняю: «Где дорога, не подскажете?». Старик слезливыми, но ясными глазами смотрит на нас и отвечает: «Бараны разные бывают. А дорога за этим холмом». Он встает с валуна и, звеня колокольчиком, медленно спускается вниз по пустырю. Мы смотрим его уплывающей черной фигуре вслед и думаем… хотя нет, думаю я, но мой очкарик наверняка присоединяется к моим мыслям: «Надо идти к дороге, пока новых приключений не накопали в этом благодатном краю». И мы дружно взбегаем вверх по холму.