Я отвернулась

— И вот однажды, в обеденный перерыв, я увидел, что перед Национальной галереей на коленях стоит человек и рисует на асфальте мелками. Я остановился рядом, потрясенный изображенной панорамой Лондона. Он сказал, что бездомный. Я дал ему несколько монет. Каждый день после этого я останавливался поговорить с ним и купить ему горячий напиток и бутерброд. Однажды он протянул мне желтый мелок. «Хотите попробовать? — сказал он. — Раскрасьте солнце».

Я тоже опустился на четвереньки — прямо в офисном костюме — и сделал это. Я ощутил свободу, которую никогда раньше не испытывал. Отправился прямиком в офис и написал заявление об увольнении. Когда я рассказал родителям, они решили, что я чокнулся. Но теперь, по крайней мере, никто не сможет сказать, что я скучный.

Он издает сухой смешок — из тех, что звучат невесело.

— Сначала я сказал себе, что беру творческий отпуск, чтобы прогуляться вдоль всего Юго-Западного побережья. Но когда закончил, мне не хотелось домой. Так что я просто развернулся и пошел обратно в Корнуолл. С тех пор прошло пятнадцать лет. Мне скоро полтинник стукнет.

— А чем ты платишь за еду? — интересуюсь я, наблюдая, как он вываливает две банки в кастрюлю и начинает помешивать.

Он отвечает с интонацией «кто бы спрашивал»:

— Меня мое искусство всегда прокормит. Родители постоянно рвутся помочь, но я обхожусь. Я выбрал свой путь и сам за себя в ответе. Время от времени звоню им; им теперь почти восемьдесят. Иногда возвращаюсь в Кембридж, чтобы их навестить. Мой отец — он тоже был бухгалтером — сказал однажды, что, будь у него шары покрепче, сделал бы то же, что и я. А мать расстраивается, что у меня ни жены, ни детей.

Я сажусь там, где Стив расстелил одеяло.

— Поди, туго пришлось на улицах, после теплого-то офиса?

— Конечно. Как-то один парень в подворотне хотел перерезать мне глотку за то, что я случайно занял его место. Но я его отговорил.

— И что ты ему сказал?

— Я сказал, оно не стоит того, чтобы провести остаток жизни в тюрьме. Я понял, что если разговаривать с людьми, то они не так страшны, как кажутся. И уличное искусство помогает. Люди всегда останавливаются поболтать о картинах и спросить, зачем я это делаю. А у меня одно правило. Всегда говорить правду.

Он что, с приветом? Человек человеку волк. Это всем известно.

Стив в последний раз перемешивает блюдо и раскладывает бобы по мискам.

— Вот. Налетай.

Я начинаю есть прямо пальцами. Ого, вкусно!

— Прости. Забыл дать тебе это.

Он протягивает мне пластиковую ложку и сам принимается за еду.

— А что насчет тебя? — спрашивает он. — Как ты оказалась на улице?

Я стараюсь помнить о хороших манерах и проглатываю то, что у меня во рту, прежде чем ответить.

— Я совершала ошибки касательно мужчин и выпивки, — коротко говорю я. Мне неловко, что я не рассказываю так подробно, как он, но ему необязательно знать все. — Вообще-то, сейчас я не пью, — быстро добавляю я. — Просто пытаюсь осесть где-то в спокойном месте. Найти жилье, работу.

Стив смотрит на меня задумчиво и на секунду напоминает мне кого-то из прежних, лучших времен. А может, это просто мое воображение.

13.37. 17 августа 1984 года

По пути в сад официантка предлагает нам бокалы с шампанским. Я никогда раньше не пила спиртного.

— Возьми, что ты? — уговаривает Питер.

Отец всегда говорил, что я не должна пробовать алкоголь, пока мне не исполнится шестнадцать, но сейчас они с Шейлой затерялись в толпе гостей. Мне хочется выглядеть взрослой перед Питером.

Оно прохладное на вкус. Шипучее. Одну из самых популярных девочек интерната исключили за то, что она тайком пронесла в общежитие начатую бутылку джина. Видимо, он «ударил ей в голову», что бы это ни означало. Я жду, когда то же самое случится со мной, но не чувствую ничего особенного.

— Можно мне тоже глотнуть? — спрашивает Майкл.

— Ни в коем случае! — говорю я. — Хочешь добавить мне неприятностей с твоей матерью?

Питер бросает на меня понимающий взгляд. Я немного рассказывала ему о Шейле в нашей переписке.

— Все так же, да?