Я из огненной деревни

– Мамочка, гони ты свою корову, а я – свою, може, тату пустят.

Я пошла себе домой, а она – себе. Ну, и потом тут началась стрельба. Все говорят: «Поубивают мужчин». Мама прибежала, наделала крику:

– Спалили батьку!..»

Вольга Степановна Максимчик.

«…Мороз, мороз был большой. А нас погнали на выгон. Мужчин – вправо, женщин – влево. Тут были мужчины наши, которые были ещё на той войне – понимали по-немецки. Переводчик сказал, что мужчин пожжём, если всех не сгонят.

Ну, что мы? Где гусь какой был, где кура – всё половили. У нас, хотя отца и не было, дак хотя б самим живыми быть. Загнали мы и своё. Свинью только, супоросную свинью не загнали. Пришёл немец, наставил пистолет:

– Гони!..

Мужчина один говорит:

– Дайте мне этих коров, я погоню.

А мы не отдаём: нас самих расстреляют. Думаем: «Это на кладбище будут нас стрелять». Собрали этих коров и гоним туда. Курей поприносили… Полицейские отсекают головы курам, и это всё – на воз, на воз…

Была тут одна красивая девушка, дак немец схватил – вести её туда, в школу, где мужчины, где жгли. А другой немец не дал.

А потом запалили и школу…

А хаты сгорели. Остались только заборы…

Пошли мы туда – только кости. Чья нога – угадывали, узнавали. Через неделю откапывали, находили: кто – кто…

Вот так мы и остались…»

Александра Антоновна Тарелка.

«…Пятого, это была пасха. Нам партизаны передали, что горят соседние Столяры. Ночью прибежали:

– Утекайте, будут жечь Лютин!..

Все всё повыносили и поприходили к кладбищу, говорят:

– Никого нема, будем гулять тут – пасха…

А тут едет из Столяров партизан, Богданович Яков был:

– Утекайте, говорит, уже едут, через речку переправляются, эти немцы и эта полиция.

Мы прибежали, уже слышим, уже, как палки ломают – стреляют! И мы побежали. Видим издалека: горит Лютин.

Прибежали бабы потом, говорят:

– Попалили!..

Мы все порастерянные, плачем: «Что делать?» Потом ходили, всё раскапывали. Нашли: до колена так ножка беленькая, хорошенькая лежала – всё глядели мы. Женщина узнала по кальсонам:

– Это, говорит, моя работа самотканая… Это моего, говорит, нога.

Он был бригадиром в колхозе, Ананич Прокоп.

– Это, говорит, моего хозяина нога…»

Вольга Евменовна Голоцевич.

«И сказали:

– Забирайте своё хозяйство и ведите в школу!

А хозяина в колонну – и на выгон. Он и пошёл. Пошёл без шапки, без ничего, тогда ж холодно было. За ним немец пошёл.

И невестка была с малым ребёночком, дак и колыбельку на выгон взяли…

Поставили мужчин в школу, а мне дали подводу держать. Вот я и держу. Поставили пулемёт около меня. Я и держу коня. Потом, как только кто из окна прыгнет – пулемёт туда выстрелит. Человек и ляжет. Человек несколько так…

А я держу коня. Потом он повернул пулемёт сюда, дак я и отпустила, не помню уже ничего…

Ну, а потом, когда уже всех спалили, деревня сгорела, всё дотла сгорело – ничего не осталось. Ну что, дали мне подводу ту самую.

– Езжай на завод!

И сел со мной пулемёт и немец.

И едем.

Дак на мне ничего живого не было. Только так зубами лязгала. Думаю: «Всё уже мне будет…»

Приехали к мосту, он забрал коня и как стал стрелять надо мной, дак я не помнила, в какую сторону мне идти. Ну, я всё-таки шла, шла и пошла сюда на кладбище.

Пришла. Ну, что ж я тут? Заночевала. Я и не боялась. Я уже и не помню ничего: и холодно, и голодно… И я уже тут и была.

Назавтра встали: нема нигде никого и ничего, всё уже.

И так уже и остались горевать: и мучились – и по лесам, и по полям, и всюду. И голые, и голодные, и босые, и всякие…»

Бабуся с травами в руках, что лежат на коленях, смолкла. А младшие только разговорились.

Не успевали мы разобраться, уловить, записать, кто говорит. Так и даём, вперемешку, как они говорили, одна за другой, одна другую перебивая:

«– …Очень много раз нападение было, очень!

Ещё пришли, обняли всю деревню, какие мужчины были, кто в землянке, всех до одного забрали и снова на завод погнали. Такое уже было горе, что никому такого горя не было…

– Снова хлопца тут убили, трёх мужчин убили – это всё после того, когда в школе пожгли…

– Сильно нападение было большое на Лютин. Знаете: завод и лес. Нигде ничего не видим. С Биркова, с завода, отовсюду да – на Лютин!.. Деваться некуда было. Что припас в хате, какой корж, драник какой отыщешь, да если приготовишь – и то схватят…

– Где ж мы готовили: на огне, на дворе. Не было где ни лечь, ни стать – очень, очень безысходное горе было…

– Отовсюду нападение! Отовсюду – и с завода, и из Заполья, из Биркова – отовсюду. Да всё в Лютин, всё в Лютин. Очень большое было горе…

– Первые дни, пока поделали эти землянки, – зажгут костры, Степан этот выйдет: «Вставайте, фабрика уже работает».

Ну, шутят уже, ну, что ж делать? Есть нечего. Кто где какие стрелки щавеля, жёлуди – всё собираем, едим. Босые, ой!..»

В хату старой учительницы пришли дети с букетами цветов. Вместе с женщинами и детьми идём к братской могиле, на бывшее пожарище школы, в которой до войны учились лютинские дети, которая стала потом огнищем жуткой смерти их отцов…

Тихо стоят над могилой берёзы. Замолкли и дети.