Я из огненной деревни

Выходит один фашист, молодой. А я тоже – с женщинами. Ничего не взяла, только пальто – на ночную сорочку. И дети – только пальтишки, не надевали костюмов никаких, не успели. Дети говорят:

– Мамочка, уже конец жизни.

И вот выходит фашист между рядами, молодой, блондин, по-русски очень хорошо разговаривает. Говорит:

– За то, что, значит, вас очень часто навещают партизаны, – и… тут рюмку водки, – значит, мы должны сжечь вашу деревню.

Ну, все мужчины стоят и женщины стоят.

– Ну, вот, – говорит тот, – предлагаю такие вам условия: подгоните сюда короф, – так и говорит, – короф, овец, свиней, значит…

А школа была огорожена.

– Подгоните сюда, тогда мы мужчин выпустим. Понятно?

Ну, жить каждому дорого. Мужчины остались, а женщины – бегом, побежали на деревню, пригнали «короф, овец, свиней» – все сюда пригнали, на школьный двор. Поставили они часовых, а этих всех мужчин, семьдесят шесть человек, всякий возраст – и средний, и совсем старики, загнали… Это был седьмой класс, вот сюда. И – под замок.

А женщинам говорят:

– Уходите!

Потом – специально у них эта карательная комиссия или отряд – и каждую эту… каждую халупку бегали и поджигали.

А мне ж некуда идти. Я осталась там, от школы – метров так пять, у сарая. Села я у сарая, и дети мои около меня – мне ж некуда идти. Взять – ничего я с собой не взяла. Только дочка вот эта, двадцать восьмого года, говорит:

– Мама, я сбегаю.

Я говорю:

– Не беги. Они подумают, что имеем связь с партизанами.

Потому что они всё говорили: «Почему матка одна живёт? Где муж?» Но дочка говорит:

– Мама, я зайду, может, схвачу хоть подушку.

Она взяла три небольших подушечки и выскочила. Сидим.

Значит, три человека по углам давай школу поджигать. Бегают, бегают! А там народ, это ж люди, живые люди!.. Я ж говорю: в истории до сих пор этого не слыхано, чтоб такое зверство. Люди пищат до невозможности. Крик невозможный был.

Всё уже вокруг взялось огнём. Один проходит и говорит:

– Гут!

Это значит – хорошо. Нет, не мне говорит, а меж собой. Деревня вся как есть горит. А мы сидим с детьми тут. Это было с утра, может, часов в десять-одиннадцать. А был ещё снежок.

– Гут, гут!..

Люди горят, народ кричит. Прямо невозможно, ужас!..

А я сижу… В ушах, в голове – прямо страшно, что делается… Вижу: один фашист, – конь хороший, высокий такой, но без седла, – едет ко мне. Дети… Мальчик этот худой был такой, тощий, с лёгкими у него что-то было плохо:

– Мама, нам всё теперь будет…

А немец взял эту подушечку и хоть бы слово мне сказал – повернулся и поехал. Довольны уже мои дети. Отъехался этот, другой, вы знаете, едет… Едет другой! Ещё одна, знаете, подушка лежит. Другой также взял и поехал. А мне – хоть бы слово сказали…

Ну, а народ этот кричит всё!..

Скот они забрали, погнали в Елизово. А в деревне всякие были, совсем престарелые, слабенькие – так они их на ходу так убивали. Много по деревне лежало.

Ну, поехали они. Некоторые люди из деревни стали приходить. И говорят:

– Ну что, Александровна?

А у меня в голове от ужаса, значит, трещит… Потом я сыну говорю:

– Сын, туалеты эти остались. Снимай двери, накрывай, извините, эти дырки, будем тут жить.

Ну, и поселились мы там, в туалетах. День сидим… А колодези все отравленные, есть нечего. Дочка моя ничего и не просит, знаете. Другие так пошли к своим родичам в соседние деревни, а мне так некуда. Сижу я. Ночь переночевали. Назавтра пришли дети ко мне, девочки, ходили во второй и третий класс. Дети директора торфозавода. Кто-то им сказал: «Мария Александровна в туалете живёт, не знаю, что с нею делается. Или она уже совсем сознание потеряла, или, говорит, что?» Приходит директорова, значит, жена и говорит:

– Мария Александровна, докуда вы будете здесь сидеть?

Пригласила она к себе, торфозавод ещё целый был, дали они мне угол, принесли поесть.

А в голове, в ушах треск, невыносимый, невыносимый… Ну, а живой же человек… всё живёт, есть же хочется. Ну, и я – скажу вам правду – по сёлам ходила. Куда ни приду – знают меня… (Плачет.) Люди жалели…»

Мария Трофимовна Ананич.

«…Хлопчик был у меня, десять годов. Я говорю:

– Мой хлопчик, будут сгонять, будут нас бить.

Ну и стали нас сгонять. Пришёл немец, я стала кроены в хату вносить, жалко ж кросен, дак я за них. А он мне револьвер в грудь и говорит:

– Брось!

Я бросила. Он меня за шею – на выгон. Гонит и за шею вот так, показывает, куда идти. А дитя моё за меня взялось. Приходят на выгон и отец мой и мать, и стали мы вместе. А тут уже вот этот посёлочек горит.

Ну что, стоим мы на выгоне. Подошла… Тут молодица одна была, подошла она к полицейскому или к немцу, дак он её палкой по голове.

Стоял тут Данила такой, на посёлке жил, дак говорит:

– Женщины, мужчины, поубивают нас, потому что они уже поразъедались, и поубивают нас тут, на выгоне.

Все в плач, в плач – и бабы, и дети… Мы стоим уже своей семейкой: тата с мамой, я – с хлопчиком. А полицейские показывают:

– В школу, в школу! А женщины домой! – говорят. – Идите, гоните теперь своих коров и что у вас есть, а мы мужчин погоняем и попущаем их домой.

Я говорю: