Я из огненной деревни

Вот так всю Беларусь хотели превратить в лагерь смерти. Только вместо колючей проволоки – «оцепление»; цепи карателей со всех сторон; набитые людьми хаты, амбары, сараи – это уже «деревенские крематории». И называлось оно не по-лагерному, не «редакцией», а всего только: «сход», «собрание», «проверка паспортов»…

Ирина Ивановна Лопатка. Лочин Осиповичского района Могилёвской области.

«…Ну, а тогда ходит этот немец и – на улицу! Гонит на улицу. Всех, до одной души, на улицу. Ну, мы, правда… Я девочку за руку, и булка хлеба лежала на шкафчике – я за эту булку, под мышку – и на улицу. Мы ж думали, построят и снова, може, отпустят.

А они построили в ряды, в три ряда и погнали на колхозный двор. Там снова построили в два ряда… в три ряда также. Всех, всех! Всех повыгоняли: из бани, из магазина, из клуба – всех, всех. А потом ходят и выбирают. Вот поглядит в глаза и – за плечо или за руку вытащит. И вытащит, в другой ряд ставит.

Дак я девочке говорю:

– Налечка, беги к бабушке и стой. А мы с Катей утечём.

Так звали брата жену. И у неё трое детей. Уже намерение было, что нас на Погорелое погонят, а там большой лес, дак я говорю:

– Мы утечём. Лесом будут гнать, дак мы утечём.

Уже село горит. Дверь у нас открытая в хате, дак наложили соломы, натаскали немцы, и уже из дверей полыхает огонь. И тогда они погнали нас. А эта девочка моя плачет:

– Не хочу.

Стала около бабушки и стоит уже, плачет. Полицай идёт.

– Чего ты, девочка, плачешь?

– К маме хочу.

– А где твоя мама? Иди к маме.

Она прибежала, я её за руку, и командуют нам:

– Вперёд!

Погнали нас. А этот вот, старый был, наш сосед, дак он не может идти, дак они его палкой, палкой! Потом одна старуха была. И ту – палкой. И девка, може, девятнадцати-двадцати годов, дак она под ельником лежала, спряталась. Дня два там лежала. А тогда весна холодная была, в мае, что ли. Это уже последний год был. Дак они к той девке и поспихивали всех, а мы их уже не видели. Ну, а нам скомандовали:

– Вперёд!

А всех, кого повытаскивали из рядов, – назад, в село. В дом их погнали, и в сенцы. И ещё в два дома…

А когда вернулись из лесу те, что были в лесу, дак они уже горели. Дак они багры брали… Они их тут поворачивали – узнавали, каждый своего. Хоронили потом. Вот тут памятник стоит. Много, много – може, дома четыре заполнили!..

А нас гнали на Погорелое сначала, семей десять с детьми. Потом прошу девок:

– Девки, утеките которая. Партизаны ж не все пропадут, хоть скажете, кто живой, а кто…

Боялись, никто не утёк. Девчат несколько там шло с нами. И никто тогда, никто не утёк. Тогда нас в Буду загнали и закрыли в сарай. А мужчин отделили и в истопке заперли. Дак мужчин там много было, а помещение малое, дышать было нечем, дак они потолок подняли. Ну, а нас загнали в сарай, все ночевали. Ну, а назавтра выгнали и снова построили, и снова так же выбирали. Ещё наших семь женщин с детьми выбрали.

Вопрос: – Что-нибудь спрашивали или просто так: посмотрит и выбирает?

– Так вот посмотрит и за руку вытащит или за воротник вытащит – а остальных уже погонят в Лапичи. Дак многие сами просят. Тут у нас одна женщина была, уже старая, дак она говорит:

– Паночек, я уже старая, не дойду в Лапичи.

Сама в огонь… А какую насильно вытащит – чёрт их знает! Я не знаю, как они узнавали…»

Куда, в какую шеренгу проситься, люди не знают. И многие – сами в ту, которую как раз осудили на смерть, на сожжение. А палачам вон как весело играть «в кошки-мышки»: ну, ну, бабка, гори, если сама напросилась!

«Дак тех в истопку загнали, а нас повели в Лапичи. Их сначала в истопку загнали. После, говорили, погнали в Полядки и там сожгли. Семь женщин с детьми. А одна девочка большая была и с ней четверо младших, дак она тоже сама просится, говорит:

– Паночек, я не донесу.

Одно с ней было маленькое.

– Ну, дак становись тут!..

И её, ту девочку с детьми, тоже загнали и спалили… Не знала и попросилась…»

Это они любили – повеселиться, «трудясь». В Збышине Кировского района убили всех, кого нашли, а в живых оставили двух стареньких женщин по семидесяти лет, а одна ещё и слепая была: «Нехай живут – Советскому Союзу на расплод будет!..» Это их так опьяняло – власть над жизнью и смертью людей, целых семей, целых деревень. Шурупчики огромной бесчеловечной машины, механические исполнители воли «высших», тут они тешили свою душу властью над другими – чувствовали себя «арийскими богами», что сами себе выбирают человеческие жертвы.

Другой район, другая деревня, другой рассказ…

«…Сидели мы в той хате, може, два часа, а може, и больше. В крайней хате. А потом уже двое идут. Один переводчик, а другой такой высокий немец. Нахрамывал на правую ногу. Палка у него была. Держит палку эту резиновую… Ну, знаете… Как открыли хату – стали в дверях и смотрят. Поглядели, поглядели, семьи полицейских сразу вычитали и вывели. Ихнее родство. А нам уже всем, значит, положено погибать… Ну, там у нас был по неделе староста. Один человек был старостой, другой был старостой, третий… И тут он подошёл и стал просить:

– Отпустите меня с семьёй…