Я из огненной деревни

Выскочили мы на огород. Там у нас блиндаж был. А в том блиндаже уже соседка сидит, четыре души. И тут ещё женщина бежит с детками, и у неё на руках – маленькое дитятко. И та – туда. Стали кричать те дети. Ну, мы и вылезли оттуда. Вылезла я со своими детьми, вижу: бегут за этой женщиной вдогонку втроём. Немцы. Бегут – ну, мне уже некуда деваться. Я в борозду – вот так. И дети мои в борозду между грядами попадали. Они в тот блиндаж, выгнали ту женщину, две дочки у неё, и была там женщина чужая. Избили их и погнали в деревню. А в деревне уже стонет земля, горит, кричат!.. Так всё – прямо аж тоскливо лежать. Тот хлопчик утёк назад в блиндаж, думал, что я в блиндаже. И соседа другого утёк. Ну, они в блиндаж не полезли, потому что я им сказала, чтоб шли в борозду, потому что из блиндажа повыгоняют. Они в борозде полегли. Моих двое и… Всех пятеро нас в борозде. Перебежали через нас. Кошка ж та с котятами лежит около меня, и кукла, что я собиралась в Германию… Яички, сала кусок и хлеба ломоть. Они тут мою куклу ногой подбили и, значиться побежали. Я сама себе думаю: «Или они подумали, что мы убитые?» Они пробежали. Потом опять бегут, хаты жгут, хлевы уже, сараи наши. Горит уже деревня. Уже дым. Тут у меня в головах стог соломы стоит, и я уже растерялась, как он стал ту солому поджигать зажигалкой… На мне та тужурка-кожанка и сапоги хромовые, потому что подумала я: сгорю сама и всё на мне сгорит! Я растерялась, а дети спят – мои двое и чужие. Мои руки вот так позаложены за голову были, дак рука упала. Он на мою руку наступил, перешёл… И собрались они, и ушли. Солому запалили. А дети лежат – позасыпали. Только уже как солома загорелась, и хлев наш загорелся, и полымя стало припекать – дети горят: и рубашки на них, и волосы горят. Мой уже весь обгорел хлопчик, кричит:

– Ой, мама! Я не могу уже лежать! – А я ему говорю:

– Лежи!

А тут шляшок, вот эта улочка наша, около школы. Мы туда повернули, дак по нас бьют, стреляют, пули сыплются, как боб. Мы опять там лежали, этот мой хлопец встал… Тут такие от буртов ямки, дак я их туда попереносила.

Уже солнце заходило. Вечер. Тихий такой. Шулы[66] стоят – горят, а мне всё кажется, что это немцы стоят. Попереходила я сюда, а тут у меня на дворе конь стоит. Только сухари у меня украдены с воза.

Я уже тогда, вечером, пошла искать, кто в лесу остался живой…

Хлопчику моему было восемь, а девочке шесть, седьмой год. А младшенькую расстреляли, я вам говорила.

Что она им пела, дак слыхала женщина, соседка. Она была, видела, как и на подводу садилась свекровь моя, и прощалась. А младшенькая, четыре годика было, сказала:

– Дяди, не берите меня с бабулей, я вам спою песенку, которая «Пасею агурочы»[67].

Она спела им, стоя на подоконнике, и они её забрали и застрелили…»

Чингисхан с телеграфами

«… Я буду так рассказывать. Мы жили: свёкор, свекровь и золовка. У золовки уже дети были, и у меня дети были. Свёкор запряг коня и нас отвёз в лес. А свекровь осталась, одна-одной в хате. Сама она осталась, потому как была уже старая и немощная.

Поехал свёкор из лесу поглядеть, а её уже в хате нема…

А они взяли её да вбросили в колодезь, небольшой такой был. Живую. Только у неё была вот тут, в голове, дырка пробита, как она головой упала. И тогда, какое было у нас в хате тряпьё – всё в тот колодец покидали: и постилки, и польта, и подушки, – всё на неё покидали в колодезь. И такое было бревно дубовое, дак они им сверху те тряпки притиснули, чтоб они не всплыли. А тогда была повозка такая, два катка по два колеса, дак они перевернули одну пару колёс и всадили туда, в колодезь, а тогда взяли землёй замуровали – нигде ничего не видно, одно колесо только торчит…

Три недели пролежала, как один день. В воскресенье её вбросили, и в воскресенье мы её откопали…»

(Ганна Микитовна Капшай. Погулянка Речицкого района Гомельской области.)

«…Это было рано, их ещё немцы стреляли в постелях. Одного, Денисова Макара, семнадцать раз стреляли – в ноги, в руки, пока это насмерть убили. И всех остальных стреляли не сразу. Убивали – чтоб больше мучился…»

(Алина Егоровна Степанова. Ровное Шумилинского района Витебской области.)

«…Маму мою, мою свекровку, перехватил в окне. И как начал обухом бить!.. Она испугалась, под печку забилась и там сидела до самого вечера. А потом в окно полезла, удирать. А он – обухом. Топором, обухом в плечи. Она завалится, поднимется, а он – снова…»

(Устинья Артёмовна Волкова. Жары Ушачского района Витебской области.)