И нет рабам рая

Ветки задевали ноги мальчика, и тогда они покачивались, как живые, ударяли Ешуа в бедро или пах, и от этого постукивания, от этих ударов у корчмаря в коротких толчках и удушье заходилось сердце.

Подбадривая себя, Ешуа что-то колыбельно и невнятно шептал, поправляя легкую ношу — тело мальца весило не больше, чем пустой бочонок из-под водки — и молил господа, чтобы поскорей кончилось это блуждание, это кружение по густому, как деготь, ельнику.

Наконец ельник оборвался — свет, брызнувший со всех сторон, ножом отрезал его от открывшегося простора, и Ешуа вышел на дорогу, в какой-нибудь полуверсте от телеги.

Мальчик лежал на руках Ешуа простоволосый, без кепчонки — видно, обронил ее среди елей. От его растрепанных волос веяло сыростью мха и прошлогодней плесенью.

Ешуа уложил мертвеца на дно телеги, запряг гнедую и двинулся дальше.

Округу эту он знал как свои пять пальцев.

Когда-то — тогда он еще не был корчмарем — исходил он ее вдоль и поперек. Молодой коробейник с резвыми и безотказными, как у волка, ногами, Ешуа испытывал в ту пору только один страх — страх перед бедностью.

А сейчас?

Сейчас от прежнего коробейника и следа не осталось — ни стати, ни того благословенного страха, не дававшего ему покоя, закалившего его дух и вознесшего над другими, пусть не так высоко, как он хотел, но все-таки вровень с трактирной крышей.

Помнит ли кто-нибудь его в деревнях сейчас — ведь чуть ли не пол века прошло!

Где-то поблизости должны быть Расчяй. Деревня, помнится, стояла у самого леса… Был там еще такой пруд с диковинным заморским лебедем. Этот лебедь по сей день белеет в памяти Ешуа. Больше никогда не видел он ни одной такой птицы.

Привезу мальца, привяжу к коновязи гнедую и хоть на минутку спущусь к пруду. А вдруг выплывет он, лебедь моей молодости.

Глупости, глупости, мысленно одернул себя Ешуа. Лебедь давно подох, и пруд высох. И вообще до лебедей ли, когда в телеге мертвец, когда Семен стынет на развилке, когда Морта вот-вот рассыплется.

Сбыть бы скорей мальца, сладить бы с акушером и вернуться домой к своим курам и гусям.

Но лебедь не шел у него из головы.

Ему вдруг до смерти захотелось увидеть его, ну, если не его самого, то его потомков, выводят же лебеди птенцов, спуститься по мосткам к воде и уставиться на их белые крылья, на их царственные шеи.

Увидеть и… купить!

Купить и привезти в местечко, ей, Морте. Какой еврей когда-нибудь дарил своей жене живого лебедя? Дом — дарил, беличью шубу — дарил, а лебедя, лебедя — никогда.

То-то поднимется переполох, то-то разгорятся страсти, то-то зачешут языками!.. Слыхали — Ешуа Мандель, как и его сынок, совсем того… своей крале на пасху трефного гуся привез!.. Вот бы ему с Хавой так!

Ешуа выехал на околицу Расчяй.

Изб в деревне было немного, десятка два, а то и меньше, и все замшелые, скособочившиеся, огороженные невысокими частоколами, с бревенчатыми колодцами и дырявыми навесами да хлевками.

Корчмарь подъехал к крайней избе, слез с телеги, расчесал руками бороду, поправил на голове шапку, приосанился, нарочито громко хлопнул калиткой, прошел по обсаженной с обеих сторон желтыми, неведомыми цветами, дорожке к избе и постучался в двери.

— Добрый день, — сказал он, когда дверь открылась и на пороге вырос щуплый мужичонка в домотканых, не по росту сшитых штанах, в деревянных башмаках на босу ногу.

Мужичонка растерянно-заинтересованно смотрел на Ешуа, видно, прикидывая, звать в избу или не звать.

— Я кое-что привез… Может, посмотрите… — промямлил корчмарь.

— Спасибо, спасибо, — с достоинством ответил мужичонка. — У нас все есть… Керосин на прошлой неделе взяли… Нам ничего не надо…

— У меня не керосин… — попытался растормошить мужичонку Ешуа.

— Спасибо, господин, спасибо.

И мужичонка скрылся за дверью.

Надо было прямо, без обиняков, поносил себя Ешуа. Развел черт-те что: «Кое-что привез… Посмотрите!..» Народу нечего загадки загадывать, с ним надо коротко и просто…

Приглядевшись к раскиданным на пригорке избам, Ешуа выбрал самую, на его взгляд, богатую — с резными наличниками, с садом, прикрывавшим своим надежным крылом драночную крышу, с большим, подступавшим к самому лесу хлевом, из которого доносилось недовольное хрюканье и сердитое мычание.

— Я привез мертвого мальчика, — тихо, пытаясь окрасить свое сообщение в скорбные тона, промолвил Ешуа.

— Какого мальчика? — удивился молодой хозяин.

— Этого я не знаю… Может, говорю, он из вашей деревни.

— Где он? — глядя на Ешуа в упор, снова спросил молодой хозяин.

— Там в телеге.

— Не наш, — сказал он, откинув овчину и гоняя твердые, как камешки, желваки.

— А чей?

— Не знаю.

И молодой хозяин, недобро оборачиваясь, побрел не к избе, а к хлеву — должно быть, примирять скотину.

Зашел Ешуа еще в одну избу, в другую, но никто мертвеца не опознал.

Почти ненавидя себя за слабость и опрометчивость, корчмарь забрался в телегу и, вымещая на гнедой нагноившуюся злость, выехал из Расчяй.

Хоть лошадь напою, подумал он, не доезжая до пруда. Одному богу известно, сколько еще нам мотаться по деревням.