Гулливер у арийцев

лы. Ганфштэнгель просит меня сопровождать его. Мы вхо-

дим в кабинет, стены которого покрыты всевозможными

диаграммами и изображениями черепов. В кресле сидит

сухой старичок несомненно профессорской внешности, го-

лова его покрыта странным желтым пухом, очки висят на

кончике носа, в глазах маниакальное выражение!

Мой спутник отводит старичка в сторону, что-то ему шеп-

чет на ухо. Профессор кивает головой, оживляется, подво-

дит меня к окну, поворачивает меня в равные стороны, ощу-

пывает мой лоб и затылок. Затем он усаживает меня на

круглый вращающийся стул и тщательно измеряет мой

череп металлическим раздвижным треугольником. При

этом он мне дышит в лицо, сопит и записывает в блокнот

какие-то цифры.

Закончив эту операцию, старичок мелкими шажками

бежит к стене и вытирает носом пыль со своих диаграмм.

Возвращается ко мне, опять щупает мою голову и наконец

торжественно провозглашает:

124

— Ариец, я гарантирую это. У него прекрасный северо-

германский череп.

Ганфштэнгель благодарит профессора, и мы опять в ав-

томобиле.

— Видите ли, — поясняет мой спутник, — фюрер прини-

мает только арийцев, и мы всех малознакомых людей пред-

варительно проверяем.

Я испытываю чувство тихой радости: у меня уже есть хо-

рошее начало для интервью.

Я в кабинете у фюрера, меня гипнотизируют его чапли-

новские усики, но я быстро справляюсь с собой и присту-

паю к интервью. Сначала трафаретные вопросы:

— Как вы относитесь к Версальскому договору?

— Какого вы мнения о Штреземане?

Вскоре я прекращаю вопросы, так как вижу, что он меня

не слушает. Он забыл, что в огромной комнате, кроме него

и меня, никого нет, и говорит громко, жестикулируя, как

на митинге.

Фюрер пристально смотрит на край потолка и, по-види-

мому, довольно туманно представляет себе, где он находит-

ся.

Я пытаюсь перенять инициативу и остановить поток, гро-

зящий меня затопить, задаю вопросы, кашляю; все напрас-

но, фюрер меня не слышит и не видит. Усаживаюсь поудоб-

нее в кресло, закуриваю папиросу, начинаю дремать.

Наконец голос стихает, фюрер садится в кресло, спек-

такль закончен.

— Разрешите мне перейти к вопросам, касающимся ва-

шей личности, приковывающей к себе внимание самых ши-

роких кругов, любите ли вы искусство?

— Да, я художник-архитектор.

Вслед за этим следует буря обвинений и ругательств по

адресу дипломированных художников, в особенности дос-

тается Максу Либерману.

Я спокойно ожидаю, пока буря уляжется.

— Любите ли вы музыку?

— Я без нее не могу жить.

— Нравится ли вам траурный марш Бизе?

125

— Да, очень!

— А «Трубадур» Шопена?

— Нет, я его меньше люблю.

Интервью идет дальше в том же стиле.

Через три дня фюрер в бешенстве бегает по своему ка-

бинету, ударяя себя по ноге плеткой. Публика в кафе не

только в Берлине, но и в Мюнхене с удовольствием читает

мое интервью, в особенности его музыкальную часть.

Мне передают, что фюрер обещал в свое время повесить

меня.

Брать интервью у Геббельса я не пытаюсь: берлинский

вождь национал-социалистов слишком хитер для этого; за-

то в провинции живет его мамаша.

Через несколько дней я в мещанской гостиной. Стены

увешаны фотографиями в рамках, картинками на стекле,

диван с высокой спинкой, на ней фарфоровые слоны, мо-

лящаяся девочка. На столе искусственные цветы.

Мамаша подводит меня к фотографии, изображающей

смуглого курчавого мальчика с тонкой шеей и длинным

носом.

— Это мой Иозеф — он всегда был красавчик.

— Скажите, госпожа Геббельс, не принимали ли его в

школе ребята за еврейского мальчика?

— Представьте себе, что да, поэтому он играл с детьми

евреев, а потом, когда стал студентом, он почему-то их воз-

ненавидел.

Далее следуют рассказы о милых шалостях маленького

Иозефа, о том, что он любил играть с животными и нес-

колько раз вешал кошек и собак.

Интервью с госпожой Геббельс имело успех. Мамаша, од-

нако, забыла сказать мне, как злопамятен и мстителен ее

сын. В те времена, когда я опубликовывал эти интервью, я

не знал, что совершаю грубую ошибку. Я не предполагал,

что через несколько лет мои остроумные фельетоны доста-

вят мне крупные неприятности....

Так я жил в эпоху Веймарской республики, которую очень

многие несправедливо обвиняют во всех смертных грехах.

Я честно признаюсь, что для меня Веймарская республика

126

отнюдь не была мачехой. Она имела лишь один недоста-

ток — она была недолговечна.

Главным ее несчастьем была нестерпимая скука. Ее вож-

ди забыли, что древние римляне :рекомендовали давать

толпе хлеб и зрелища. Веймарская республика хлеба дать

не могла, но зрелищ при желании — сколько угодно: пара-

ды, фейерверки, факельные шествия.

И вместо всего этого — ничего. Скука и однообразие.

Я повел бы всех этих Мюллеров и Брюннингов к пре-

зидентскому дворцу, там они увидели бы, как сотни людей

ждут у ворот по два часа смены караула. Надо видеть, с ка-

ким тупым любопытством эти люди глядят на нескольких

солдат в касках, марширующих по двору.

Или разве не поучительна другая картина: по улице идут

восемь-десять (иногда и четыре) солдат рейхсвера, а за ни-

ми в ногу маршируют люди в штатском в возрасте от де-

сяти до шестидесяти лет. Ни одно правительство Веймар-