Гришкин менталитет

– А ты тоже хорош, - выговаривал он. – Протрепал муму, вместо того, чтобы следить за ним.

Тогда я и сам осуждал себя, еще веря, что поступки Курортника могут поддаваться контролю.

Наступившая ночь окутала тишиной и покоем дом. Разместились на ночевье кто где: гость – в передней на перине; Курортник со своим братцем – здесь же, но на другой – скрипучей кровати; родители – в летнем домике; остальной племянницкий взвод – то в саду под яблоней, то под специально оборудованным к «бархатному» сезону навесом возле дровяного склада. Я, получивший в детстве, если не спартанское, тем не менее, воспитание, предвосхищающее неприхотливость, устроился на кухне на скрипучей раскладушке, от долгого пользования изогнутой в каркасе как коромысло, и сладкий сон обуял меня скоро.

Что явилось причиной ночного пробуждения я не мог понять; только, разомкнув веки, сразу увидел в темноте трусатую тень. Этот семейный фасон – предмет нередких шуток над его обладателем, мог распознать каждый из каникуляров и отпускников. Возле раскладушки остановился, словно в размышлении, Курортник. Тревога, закравшаяся в мое сознание, оказалась не напрасной. Лунатик взял со стула ту самую хлопушку и смазал ею меня по губам. Ответная реакция, конечно же, последовала моментально – мухобой, получив удар ногой в живот, утробно охнув, свалился на загромыхавшие ведра в углу, но последующее обрело еще большую странность: он взял два ведра, направился к выходу и скоро вернулся с ними, наполненными водой из колонки за калиткой на улице. Поставив ведра на место, он вновь подошел к раскладушке и вполне миролюбиво сообщил мне:

– Ни капли воды дома. Даже на утренний чай не запаслись.

(Что касается чая, то по утрам он бежал к столу первым.)

– Да не беспокоился бы, – ответил я, после чего лунатик отправился восвояси в переднюю.

Мой сон он отравил. Утопшее вскоре в забытье сознание так и не избавилось от печати быстротечного полуночного события. До утра мне снилось, что я не могу выплюнуть муху. И потому последующее пробуждение несло словно электрическое напряжение, готовое отозваться на новые неприятности.

После завтрака экспромт дядюшки объединил нас, тех, кого он избрал по своему усмотрению, в рыбацкую артель. Сам инициатор и мулат, я и приходящийся нам сватом уполномоченный «Вторчермета», а по общественной линии – рыбоохотинспектор, почему-то решившей, что лучше, чем под нашей гостеприимной крышей, отдыха не бывает, а также Курортник стали собираться на рыбалку. И первое, чем занялись, – починкой бредешка. Исключительное внимание мы уделили мешкообразной середине снасти, названной термином, должно быть, заимствованным из лексики известного в те времена в нашей местности мальгинского портного, – мотня. Мы дружно сопели над ячейками, чтобы, не ровен час, не оставить ни единой прорехи. Я, между прочим, впоследствии шибко пожалел об этой основательности.

Скоро артель то гуськом, то растягиваясь цепью поперек дороги, держала путь в заречье, к местечку Култай, где по заливным лугам между колками черемушника и крушины в тучном травостое прятались озерца – карасиные угодья. В дороге Курортник пристроился обок венесуэльца и, одурманенный привольем, затеял было познавательный процесс.

– Тебе с анакондой приходилось встречаться? – начал бодро он, но чувствительный знак дядюшки – локтем в ребро, возымел результат, и мысли эрудита, возможно, тотчас сосредоточились на местной флоре и фауне. К тому же впереди сверкнуло зеркало водной глади, и дядюшка, обмеривая каждого из нас с ног до головы взглядом, стал распределять обязанности.

– Мы с тобой, – указал он головой на Вторчермета, – будем на клячах.

«Кляча» – это, предполагаю, сугубо местное наименование тех древков, за которые тянут бредень.

– Тебе, – посмотрел он на меня, – расправлять мотню.

Помимо я должен был следовать по воде вслед за той мотней, на случай, если бы она стала цепляться за коряги. Гость изначально обрел разумеющуюся привилегию – зрителем, и мог участвовать при извлечении рыбы из бредня. Курортник, за его дурные предсказания насчет улова, был оставлен на берегу – носить штаны наши.

Первые же два забреда явили успешие в промысле: в отяжелевшей корзине над пошевеливающейся, бьющей хвостами живой массой играли солнечные блики. Дядюшка, повеселевший, забыв о непременной для его, организатора, строгости, похихикивал, шутил, рассказывал о былых уловах, взывая ко мне как к свидетелю.

– А помнишь, – спрашивал он, – в позапрошлом году на Теплом озере за три забреда три мешка карасей взяли?

– Ага, - отвечал я, не воспротивившись необузданной фантазии рыбака, уж больно хватанувшего под настроение.

– Что нос повесил, старина? – обращался дядюшка уже к Вторчермету, хотя тот хитро улыбался и, чувствовалось, пребывал в здравом расположении духа; вся его внешность словно радовалась: быть сегодня ушице, да с двойным наваром.