Гришкин менталитет

Больше недели постукивали на стыках рельсов колеса поезда, увозящего быстро сбившихся в дружную компанию ребят. Как водится, поездка была веселой – продолжением, пусть более скромным, тех застолий, от которых собирались в складывающееся братство те, жаждущие облачиться в солдатскую одежду, и те, лишь послушно исполняющие волю закона о воинской повинности. Уже далеко-далеко от родного Урала, на подступах к тихоокеанскому побережью, все еще в поезде, упал Зайни в обморок. Как определили в медпункте на первой же станции, на которой по твердому настоянию врача оставили новобранца, обморок случился вовсе не от тоски паренька, непривычного к долгой разлуке с матерью, и не от невоздержанности в кругу той компании. Причину можно бы обнаружить, полистав упоминавшуюся «энциклопедию». Дней десять пролежал он на больничной койке – ровно столько, чтоб потом хватило его добраться, нет, не до войсковой части, а назад – домой, где по строгому предписанию, полученному в медпункте дальневосточного поселка, предстояло уже обратиться к тем, кто своеручно предписал службу вообще и во флоте в частности. Впрочем, автору-то этих строк не стоит горячиться с обвинениями. Лучше последовать за Зайни и его отцом, которые уже на следующий день поехали в райцентр, в поликлинику.

Убеленный сединой, благородной внешности врач спокойным голосом, глядя то на отца, то на его питомца, говорил о том, что, хоть и состояние здоровья парнеца – далеко не верх совершенства, но и содержание «энциклопедии» еще не должно быть поводом для паники. Конечно же, увеличение левого желудочка, гастрит, вирус гепатита и прочий энурез – не божья благодать, но и не конец света. Молодой организм, еще развивающийся. При квалифицированном врачебном вмешательстве все можно привести, если даже не в стопроцентную норму, то настолько, что проживешь еще лет до девяноста.

Спасибо, доктор, на добром слове. Только вот не подскажете ли, кто из ваших коллег определил парня при таком букете болезней во флот, куда, как известно, берут не всякого, и уж точно, с вирусом гепатита не берут. Гильметдин, вежливо так взяв со стола ту «энциклопедию», раскрыв на нужной странице, тычет пальцем.

– Вот здесь написано: флот и номер команды – 160299.

Неспешно надев очки, доктор посмотрел туда, куда обличающе воткнулся палец, и, подняв глаза, улыбнулся.

– Нет, это не флот. Вы ошибаетесь, любезный.

– А что ж тогда? Флот написано.

– Написано сокращенно, – последовало объяснение, – фл. означает флюорография. А дальше: от 16.02.99. – это дата проведения флюорографии. То, что написано сокращенно да слитно, без точек, – так вы, наверно, уж знаете о наших почерках. Друг друга мы понимаем. В амбулаторную карту, кроме болезней, никакие рода войск, никакие команды не вписываются.

Тут рот нашего героя, растворившись, таковым и остался, навродь как мышцы подбородка ему свело.

Вот такая флотская история случилась.

Но не беда. Ту госпожу по имени Неудача переживут Гильметдин с семейством. Это она, ведьма, столкнула их с проливавшим кровь мешками Нажметдином и членами комиссии, которые, выполняя план, пытались спровадить Зайни на армейскую службу. Не беда. Все переживется. Все перемелется – мука будет. Главное – растет новое поколение. Утверждают, хлипковатое, болезненное. Так ведь и время такое. Но поколение – новое. На смену устаревающему, для которого, если патриотизм, – то, значит, непременно в бой, якобы, за Родину и для Родины. Болезни излечатся. Живы будем – не умрем. И станут Зайни и его сомышленники мир строить. Такой, когда тебе ни Чечня, ни даже стройбат.

ПРОСТОДУШНЫЙ

Он сидел в заднем кресле автобуса и смотрел на меня через окно глазами круглыми, как у овечки, тронутыми поволокой умиротворения, которое словно невидимыми нитями сдерживало мое мятущееся существо. Я стоял и ничего не мог сказать. Да и что тут было говорить.

Все началось той ночью, предшествовавшей дню, с избытком насыщенному злосчастиями. Он – это один из корпуса моих племянников, в множественной численности ниспосланных щедрой судьбой внуков и внучек нашей доброй матушки, долготерпению и ответственности которой перед своими родительскими обязанностями оставалось лишь удивляться. В непременной укомплектованности, словно контролируемые свыше по списку, они, как мотыльки на свет, слетались к нам с первыми июньскими днями со всех концов необъятной страны и без малого три месяца заполняли наш двор и простирающиеся до речки окрестности шумом и гамом, пока за несколько дней до начала учебного года их, упитавшихся, загорелых, с веселым блеском в глазах, не увозили родители – кого на самолете, кого на поезде, кого на автобусе.

Я состоял при этом корпусе невольником с обязанностями прислуги и дворового человека, потому что сам, возвернувшийся в родные пенаты после летней университетской сессии, не мог оставаться безучастным свидетелем навалившихся на матушку хлопот.