Горящие сады

Теперь, спустя столько лет, в этом африканском отеле среди океанского рева в нем возникло ощущение полета, когда мчался по широкой Новослободской, пахнущей клейкими тополями, хлебной сдобой, влажным, омытым асфальтом, делая легкий, сверкающе невесомый вираж, пересекая пространство улицы. Годы спустя там стали скапливаться автомобильные пробки. Он смотрел на рычащие радиаторы, на задыхающегося, теснимого постового и думал: неужели когда*то он проносился здесь на порхающих спицах? Это юное чувство посетило его, было связано с матерью, с ее некупленным платьем.

Ей казалось, он, ее сын, опекаемый ею и бабушкой, лишенный мужского влияния, может вырасти баловнем, не обрести в характере волевых твердых черт. И ее педагогика искала способы преодолеть эту истинную или мнимую недостаточность. Отсылала его в школьные походы. Поощряла увлечение лыжами. Радовалась сближению со студентом-ботаником, забиравшим его в лесные подмосковные экспедиции. Школьный друг, энергичный бойкий подросток, приглашал в свой дом, многолюдный, шумный, где отец, старший брат, оба охотники, любили доставать из чехлов пахнущие смазкой двустволки, в которых, если переломить стволы и взглянуть внутрь, начинали сверкать и струиться стальные зрачки, и он держал с восторгом ружье, вдыхал чуть слышный сохранившийся запах выстрела. Слушал мужественные повествования о кострах, половодьях, взлетающих утках и рябчиках. Он просил у матери, чтоб она купила ему ружье. И она, страшащаяся любого оружия, разрешила купить — вороненую одноствольную «тулку», в которой для него, в ее черно-синих плоскостях и овалах, орехово-желтом прикладе таилась волшебная сила, еще не испытанная возможность поступка, удали, молодечества.

Он собирался на свою первую охоту, снаряжал патроны. На дедовском, красного дерева столе вырубал из валенка войлочные пыжи. В торцы латунных, кисло пахнущих гильз загонял красные, с зеркальным донцем капсюли. Мерил крохотным ковшиком крупчатый черный порох. Черпал горстки дроби из консервной банки, где свинец, спрессовав свои горошины, сиял черно-угрюмым слитком. Он заряжал патроны, предвкушая выстрелы и трофеи, и одновременно успевал замечать страх, с которым мать готовилась его отпустить. В безвестность, на несколько дней, с ружьем, его, над кем все годы дрожала бабушка, грела ему утром чулки, чтобы он из постели надевал все теплое. Этот страх ее и тоску, не умея их до конца объяснить, он чувствовал в то апрельское утро, когда с рюкзаком, в сапогах, с тяжелым в чехле ружьем, похожий на новобранца, уходил от нее на вокзал. И все его поездки, охоты, то в компании друга, то в одиночку, были для нее и для бабушки ожиданием из страхов, слез и бессонниц.

Малиновая, вечерняя, перевернутая плугами пашня с недвижной талой водой, тяжелыми холодными запахами земли, прошлогодней травы, с тончайшими ароматами оживших весенних опушек. Береза в заре. Ее черное сквозное плетение. Прозрачность веток, в которых белеют могучие древесные струи. Он, опустив ружье, дышит этой пашней, зеленым темнеющим небом, где уже начинает белеть, блестеть влажной ртутью луна. Он — между гаснущим солнцем и встающей луной, чувствует вращение земли. Последние мелкие птицы, тонко посвистывая, пролетели в заре и канули. Крохотная, с малиновой грудкой, задержалась на вершине березы, сорвала с погасшего дерева последнюю каплю света и камнем упала во тьму. И глаза напряженно, до темных кругов ищут первой звезды, пока внезапно не увидят ее. Влажную, голубую, яркую. Одна, другая, третья. Явление на небе звезд. Ружье, воздетое ввысь, без патрона, с зеркальным окуляром ствола, — не оружие, а прибор, телескоп, в который луна бросает длинный скользящий луч. Зрачок, окруженный сияющей сталью, ловит звезду. Между ней, бесконечно удаленной, сверкающей, и зрачком нет ничего в мироздании. Это чувство необъятного, вырезанного дулом пространства, принадлежащего только ему, чувство луча, соединяющего зрачок и звезду, — рождает головокружение. И пока он смотрит на звезды, из березы бесшумно и плавно, раскрывая угловидные крылья, вытянув криво шею, нацелив игольчатый клюв, вылетает вальдшнеп.

Мгновенно сжимающееся на вальдшнепе пространство. Он, охотник, дрожащими пальцами загоняет патрон, бьет в пустое, помнящее птицу небо. Рыжий трескучий сноп. Оседающий едкий дым. Оглушенный, изумленный случившимся — звездой, птицей, выстрелом.

Теперь, спустя столько лет, постаревший, усталый, лежа в номере африканской гостиницы, он задним числом посвящал этот выстрел матери. Тот старинный салют в ее честь.