Горящие сады

Это английское «заткнись», труба гранатомета, светлые волосы над черным гримом лица ошеломили парализующим знанием, невероятным, похожим на абсурд совпадением, ирреальным, сошедшим с экрана образом, жутким тождеством искусства и жизни. И он задохнулся, беззвучно повторял: «Быть не может!» Это «Быть не может!» относилось ко всем сразу. К тем двум в кустах, перекрашенным, перемалеванным белым, о которых думал, которых ждал поминутно, не верил, торопился сюда с сегодняшнего, бесконечно далекого вечера, где веранда, зеленое сукно и игральные карты, превратившиеся вдруг в лужайку перед домом, в пестрых, стоящих на ней людей. «Быть не может!» относилось и к тому, что он, Бобров, вдруг вошел в контакт с этим замыслом, который он сам сотворял, поминутно выкликал, приближал, хотел стать частью его, соединить своим духом и плотью реальность и вымысел, и теперь ему это дано. Оно относилось и к чему*то еще, безымянному, вставшему вдруг огромно и страшно, породив ощущение абсурда.

Он хотел что*то сделать. Библиотека, где он находился, соединялась с виллой открытой наружу лестницей. Он метнулся туда, но осекся. Испугался открытого, выставляющего его на вид пространства, освещенных ступенек. Отшатнулся вглубь, к наклеенному портрету Манделы.

Смотрел в окно, сознавая не разумом, а неразумным предвидением, опережавшим на несколько мгновений происходящее. Словно там, на лужайке, осуществлялась заложенная в него, Боброва, программа.

Люди толпились, мелькая цветными одеждами. В доме играла музыка. Военный что*то указывал им, махал на них, выстраивал в ряд. Готовился говорить, отступал, прикладывая ладони ко рту, пятился все дальше во тьму. И по мере того как он исчезал, в калитку быстрой цепочкой, пригибаясь, один за другим, держа на весу автоматы, вбегали солдаты, окружая лужайку, откидываясь назад, открывали грохочущий, пульсирующий множеством вспышек огонь. Направляли пузырящиеся пламенем дула в клубок людей, наполняя его воем и грохотом, разрубая, разваливая на части, простригая в нем пустоты, сквозь которые летели жидкие струи огня. Люди валились тут же, один на другого, теми же пестрыми ворохами. Солдаты, откидываясь назад, поливали их пулями. Бобров, ослепленный в ужасе, видел чье*то визжащее, клубком катящееся тело, толкаемое ударами пуль, наматывающее на себя трассирующие нити. Из толпы, прорывая ряды автоматчиков, размахивая кулаками, подскакивая, как по воде, вынесся Микаэль. Метнулся к гаражу, к «мерседесу». Несколько трасс, развернувшись, поймали его, скрестились на нем, гнали вперед и затем, выгибая, ломая хребет, рушили. Пули ударили в торчащий зад «мерседеса», кудрявя металл, и бледная вспышка взорвавшегося бака превратила гараж в белый шар света.

Он увидел, как с земли, выбрасывая вверх руки, словно хватаясь за трассы, поднялась на колени женщина, и ему показалось, что это Мария, и он крикнул громко: «Мария!», и кинулся сквозь стеклянную дверь на лестницу, слыша лающий крик команды, вой и внизу играющую в доме музыку. Бежал по ступенькам, бестолково расставив руки, и почувствовал короткий, двойной удар по ногам, ломающий их, кидающий его вниз по ступенькам. Удар был из сада, и, кувыркаясь, оббиваясь о ступеньки и теряя сознание, он успел разглядеть излетающее из сада, пунктирное завершение очереди, вонзившейся куда*то под крышу.

Очнулся на нижней открытой площадке в нелепой позе: вниз головой, с подломленными под себя руками. В саду ярко, трескуче горел гараж, и в пламени черным остовом сквозил «мерседес». Все так же играла музыка, но криков не было слышно, а снаружи урчал грузовик, и солдаты, обегая двор, оглядываясь, пятились, исчезали с лужайки.

Он попробовал повернуться, вытащить руки. И от боли в ногах опять потерял сознание. Когда пришел в себя, стало еще светлей. Внизу шумело и трескалось, и он понял, что дом горит. Он слушал приближение огня, идущего валом, съедавшего нижний этаж, и, высвободив руки, убедившись, что они здоровы и целы, подтянулся ими вперед. Боль в ногах была нестерпима, и в паху и выше, до самого пояса, и он, на грани нового обморока, ухватился за край ступеньки, подтянулся, вволакивая наверх перебитую часть тела. Руки соскользнули, и он ударился подбородком в ступень. Ему показалось, что там, наверху, кто*то есть, кто*то за ним наблюдает. Огонь наваливал сзади на близкую, готовую лопнуть переборку, выбивался из-под порога, и он, страшась этого живого, насылаемого на него огня, в последнем усилии, в последней вере, слабо крикнул: «Спасите!» И на этот крик отворилась верхняя дверь, и возник длинный уходящий вверх просвет. И в этом просвете — холм, поросший растениями, и перед самым его лицом — синяя лесная геранька, и за ней, на пеньке — его бабушка, в белой шляпке, с раскрытой книгой. Смотрит на него, улыбается, манит к себе, и он, прижимаясь к теплой родной земле своим молодым, гибко-звериным телом, движется к ней, на ее карезолотистые, излетающие из глаз лучи.

Торговцево, 1983