Горящие сады

На площади у маленького вокзала сочно блестела наезженная колея. Было пестро, многолюдно. В сидящих, покуривающих, закусывающих или просто идущих людях Бобров различил две эти партии, прибывшую и отъезжающую. Составляя одну толпу, они не смешивались, были двух разных оттенков.

Прибывшие, изможденные, с костяным рисунком скул, подбородков, светились, сквозь утомление, радостью, почти ликованием. Улыбались, смеялись, других приглашали смеяться, любоваться купленными за границей обновами. Щеголяли в химически-ярких рубахах, в черных шляпах, несмотря на палящее солнце, в радужных галстуках. Высились груды упакованных, перетянутых шпагатом коробок. Зыркали выпуклыми глазами. Оглаживали кто новый нарядный термос, кто хромированный вентилятор, кто швейную в тусклой смазке машину. Приехавшие их встречать жены и дети гордились своими кормильцами, примеряли к груди и прическе украшения, брошки. В открытые окна таможни были видны чиновники, они пересчитывали кипы юаровских денег, строили из металлических монет ровные башенки. Прибывшие рабочие поджидали вечерний, идущий в глубь Мозамбика поезд, чтобы разъехаться по своим городам, деревушкам. Отдыхать, собирать на рассказы соседей. Удивить их новым транзистором, жилеткой с блестящей цепочкой.

Покидавшие родину почти не имели вещей, кроме стареньких сумок и касок. Смотрели в нетерпении на белые рельсы. В их нетерпении была угрюмая решительность. Ее природа, как казалось Боброву, состояла в необходимости тронуться в путь — в обратный, к той недавней поре, когда они помнили себя несвободными. Когда их земля и страна были не их и они отбивали ее в партизанской войне, роя ловушки для португальских транспортеров и танков, бросая гранаты в виллы белых хозяев. Первое, добытое в революции благо не было связано с материальным достатком, ибо засухи терзали поля, простаивали брошенные португальцами заводы и порты. Этим благом было чувство непопранной личности, достойного пребывания в мире Чувство неотнятой родины, где тропа, по которой идешь, дерево, которое рубишь, поле, в котором сеешь, бессознательно отзываются в тебе чувством свободы. Вот от этого добытого ими богатства теперь они добровольно отказывались. Отправлялись в жестокий мир, их отрицавший, покупавший их мускулы, презиравший их, зорко за ними следивший сквозь прорези пулеметных прицелов. И этот добровольный, вспять проделанный путь отражался в их лицах нетерпением, похожим на панику.

Он услышал тонкое, напоминавшее пение причитание, прерываемое ритмичной музыкой. Решил, что это проводы. А когда приблизился, увидел стоящий на земле транзистор и худую женщину с тощими, в стоптанных сандалиях ногами. Она прижимала к впалому животу белую, в угольной пыли каску, расколотый шахтерский фонарь. Трясла головой, словно что*то непрерывно отрицала. Плакала тонко, притоптывала в такт играющему транзистору. Люди, ее окружавшие, внимательные, молчаливые, не мешали ей.

— Что с ней? — спросил Бобров, оглядываясь на маленького шахтера в черной нарядной шляпе.

Тот увидел белого. Быстро качнулся в сторону, ничего не ответив, заслонился товарищами.

— Почему она плачет? — спросил Бобров у подошедшего Соломау. Тот перевел вопрос, слушал ответ другого шахтера в новых, уже запыленных башмаках. — Ее муж не вернулся. Его завалило в шахте. И с ним еще четверых.

Женщина тонко и монотонно голосила, прижимая к трясущемуся животу белую каску. — Те, кому предстояло ехать на заработки, старались на нее не смотреть. Вглядывались в пустую солнечную колею, поджидая состав.

Бобров, отходя, испытывал сострадание. Чувствовал угрюмые, недоверчивые взгляды на своем лице. Вспомнил другую женщину, отпускавшую на войну новобранца. Их несчастье имело одну природу. Пришло из-за гор, из ЮАР.

Бобров увидел, как на площадь по шуршащей кривой въехал автомобиль. Встал, колыхнувшись упруго носом. Из него поднялись Микаэль, незнакомый худой африканец и Мария в сиреневом, кружевами отороченном платье. Направились через площадь. Поймали его изумленный взор и сами удивились, как будто мгновенье помедлили, будто о чем*то желали ему просигналить. Микаэль взял спутников под руку, и втроем они пошли к вокзалу, огибая тюки и сидящих шахтеров. Бобров смотрел, как скрывается сиреневое платье.

Машина была знакомой, вчерашний «датсун». Казалось, в нем еще лежит оброненный желтый платок.

Начальника пограничной заставы, молодого, в полевой форме лейтенанта, они нашли в таможне. Утомленные служащие вскрывали тюки, погружали руки в пестрые ворохи дешевых товаров. Соломау показал лейтенанту бумагу, что*то негромко сказал. Тот, спокойный, серьезный, взглянул на Боброва, пожал ему руку.

— Ему сообщили из Мапуту о нашем приезде. Он ждал нас в комендатуре до самого прихода поезда, — сказал Соломау, продолжая расспрашивать лейтенанта.

Он говорит: самолет перелетает границу каждый вторник. Двухмоторный «Командор-700». Мы установили пост перехвата с крупнокалиберным пулеметом. Но прицельная стрельба невозможна. Сейчас мы поедем на пост.