Горящие сады

Мать, как теперь ему было понятно, овдовев, став для него и бабушки единственной кормилицей, возложила на себя непомерные труды и заботы. Исчерпав все кладовые физических истаявших сил, существовала на своей к ним обоим любви. А также, как это ему открылось потом, на миссии, на вмененной, родовой задаче спасения, на том надличностном чувстве долга, что было частью охватившей страну идеи: выжить, пронести сквозь страшный период своих детей, чтоб не пресекся народ, чтоб продолжалась жизнь. Позже, опять-таки из рассказов матери, он знал о ее поездке в освобожденный Смоленск, сразу же за головными дивизиями. Она, архитектор, должна была помочь хоть как*то, на первых порах, изувеченному городу. И в его детском сознании, как и в следующие зрелые годы, жили картины и зрелища, виденные глазами матери. Жило материнское зрение.

Блестящий накатанный снег, окаймленный изорванной красно-кирпичной кладкой. По улице в полушубках идут пехотинцы. И она все ищет, все верит увидеть родное лицо, надеясь на чудо встречи.

Город, сожженный до погребов, с провалами закопченных строений. Исковерканные ворохи бесчисленных железных кроватей. И ее поражает их обилие. В каждой из них побывала война, выжгла из них человека. Кладбище мертвых кроватей.

Ночные налеты «юнкерсов». Лязганье близких зениток. Пульсирующее ледяное окно с падением осветительной бомбы, ее радужно-мертвенный свет. И внезапная мысль — о далекой, неправдоподобной поре, счастливые беззаботные люди.

Он помнил: однажды, вернувшись, мать принесла большой, в бумагу завернутый сверток. Торжественно, призывая его и бабушку, распускала бечеву, сбрасывала обертку. И возник матерчатый оранжевый абажур на проволочном каркасе. Они с матерью неумело, боясь электричества, вы-вернув в коридоре пыльные пробки, закрепляли абажур над столом вместо картонной в пролысинах самоделки. Вспыхнул восхитительный красно-золотистый шар света. Мать, гордая, счастливая, любовалась. И он понял, почувствовал: в их жизни миновала самая жестокая, на пределе выживания пора. Они пережили ее, вступили в новую пору, отмеченную этой обновой. Сидели все вместе, своим крохотным уцелевшим мирком. Ели под абажуром картошку. Черный блеск сквородки с оранжевым отражением.

Мать не ласкала его. Была скупа на поцелуи, объятия. Готова к упреку, к строгому выговору. Когда он пробовал ее целовать, останавливала, насмешливо говорила: «телячьи восторги». Он усвоил с ней сдержанные, не на открытой нежности отношения. От бабушки, не от матери, лился на него непрерывный свет обожания. Он узнал и понял потом: между матерью и бабушкой был уговор. Она, мать, своей строгой дисциплинирующей педагогикой должна была заменить ему отца, восполнить отсутствующее в семье мужское начало. А бабушка — как бы стать матерью, окружить его любящей женственностью. Скупость в прямых изъявлениях материнской любви ни тогда, ни позже не обманывали его прозорливости. Мать положила всю свою жизнь на служение ему, превратила ее в непрерывную, во имя него совершаемую жертву.

Ее отказ от второго замужества, когда в доме начал появляться мужчина, полный, печально-внимательный, с пепельными длинными волосами, профессор-искусствовед. И он, выраставший ребенок, видел, что матери с ним интересно. Она одного с ним мира, одной культуры. У бабушки на лице появилось выражение заговорщической озабоченности. А его, растущего без отца, влекли грубовато-плавные движения гостя, запах табака и мужского одеколона. — Потом тот перестал приходить. И годы спустя, вспоминая о нем, он услышал от бабушки: профессор сделал предложение матери, но та отказала. Отказалась от достатка, от довольства, продолжив свое вдовство. Во имя него, сына, боясь, как бы новый, чужой человек не травмировал сына, не причинил ему страдание. Не разрушил их тройственную, на беззаветности, жертве основанную связь.

У дворовых подростков, у сверстников стали появляться велосипеды. У тех, кто имел отцов. В чьих домах первый послевоенный достаток отозвался появлением новой мебели, радиоприемников, красивой посуды. Эти хромированные, голубые и алые велосипеды, порхающие по переулку, их счастливые, легконогие наездники вызывали в нем восторг и печаль, когда друзья, собираясь в ватаги, прозвенев звонками, прошелестев летучими спицами, исчезали за поворотом. Неслись, невидимые, облетая округу, внезапно появляясь во дворе, потные, розоволицые, возбужденные. Давали и ему прокатиться. Мать, заметив его огорчения, его вожделения, отказала себе в новом платье, купила ему велосипед, восхитительный, голубой, с белым, никелированным рулем и педалями. Он вел машину рядом с ней из магазина, пешком. Поднимал ее по лестнице на четвертый этаж. Ночью, босиком, выскакивал в коридор полюбоваться на ее сверкание.