Читаем Гордый наш язык… полностью

«Не говорю уже о целом легионе глаголов, подобных следующим: импонировать, импровизировать, изолировать, игнорировать, бравировать, формулировать, вотировать, конкурировать, резюмировать, третировать. Последний разряд слов особенно неудачен, так как тут мы видим иногда двойное искажение: французское слово видоизменено сперва немецкою формою его окончания (-iren). Чтобы уменьшить безобразие, некоторые стали отбрасывать слог ир и говорить, например, формуловать, цитовать, по образцу более старых глаголов: атаковать, арестовать, командовать, пробовать. К сожалению, это лишь в редких случаях возможно, да и от такой переделки мало прибыли, когда слово все-таки остается иностранным».

Вот какие трудности испытывали в прошлом веке, когда многие иностранные глаголы еще не могли приспособиться к русскому произношению, воспринимались как варваризмы. Хуже всего приходилось писателям. «Кристаллизировать по-немецки, кристаллизовать — французское и английское, кристаловать — слишком русский», — пишет А. Студенский.

Вот как выстраивается череда слов, которые сменяют друг друга, даже в домашнем обиходе. Началась телефонная эра в Петербурге словом телефонировать (по типу импонировать и др.), позже в ход пошло «более русское» телефонить. В начале XX века так говорили в Москве, но шло это слово с юга — из Одессы, из Киева. Однако не задержалось и оно, сменившись почти повсеместно словом звонить. Чем шире развивалась телефонная связь, тем проще становились выражения, с нею связанные. Сегодня даже и произносят не звони́шь, как положено, а совершенно по-домашнему: зво́нишь, зво́нит. Бытовая речь туда же идет, куда зашла и научная, — в отвлеченность общего. Да и можно ли говорить о ком-то, что он звони́т, если разговор его по телефону длится часами? Тут и глагол нужен — длительного действия, зво́нит.

Вот он, русский глагол. В нашем языке, как в любом другом, глагол ближе других корней к народному образу, точней и быстрей отражает потребности разговора и мысли. Заветное, скажем так, слово. «В глаголе, — сказал писатель Алексей Югов, — струится самая алая, самая свежая, артериальная кровь языка. Да ведь и назначение глагола — выражать само действие!»

<p>Стать и встать</p>

Встать — подняться с места, становясь на ноги, вообще это слово связано с устремлением вверх, потому что и приставка в имеет это значение. Можно встать на защиту природы или встать перед женщиной или стариком в трамвае, на рабочее место лучше стать. Дело в том, что стать уже в древности значило не только подняться на ноги, но и приступить к делу (или, наоборот, прекратить его), расположиться для работы или просто изменить состояние, в котором находишься. Поэтому правильно стать к станку, стать на учет, стать на вахту, стать рядом; точно так же и река стала (а не встала), стал (а не встал) какой-то вопрос и т. д.

В конце XIX века еще редко смешивали употребление этих двух слов, настолько очевидным казалось их различие. Но уже словарь Ушакова (1935) советует их не смешивать: стали рядом, а не встали рядом; значит, уже в то время они казались чем-то похожими друг на друга? Чем же?

Только значением корня. Если забыть о приставке, оба глагола действительно совпадают по смыслу, а современный человек значение слова связывает с корнем его. И это способствовало смешению двух слов в сознании многих людей. «Я становлюсь на колени» (Ф. Достоевский) — так употреблялось это слово в XIX веке. «Я встаю на колени» (Ф. Гладков) — новое, современное употребление этих слов. «Встаю», хотя на самом деле опускаюсь, — полное забвение исконного значения и старой нормы. «Станьте в очередь», а не — «встаньте»: встают ведь из сидячего или лежачего положения, стать же можно и просто подойдя к очереди.

Перейти на страницу:

Все книги серии Русская словесность

Похожие книги

Агония и возрождение романтизма
Агония и возрождение романтизма

Романтизм в русской литературе, вопреки тезисам школьной программы, – явление, которое вовсе не исчерпывается художественными опытами начала XIX века. Михаил Вайскопф – израильский славист и автор исследования «Влюбленный демиург», послужившего итоговым стимулом для этой книги, – видит в романтике непреходящую основу русской культуры, ее гибельный и вместе с тем живительный метафизический опыт. Его новая книга охватывает столетний период с конца романтического золотого века в 1840-х до 1940-х годов, когда катастрофы XX века оборвали жизни и литературные судьбы последних русских романтиков в широком диапазоне от Булгакова до Мандельштама. Первая часть работы сфокусирована на анализе литературной ситуации первой половины XIX столетия, вторая посвящена творчеству Афанасия Фета, третья изучает различные модификации романтизма в предсоветские и советские годы, а четвертая предлагает по-новому посмотреть на довоенное творчество Владимира Набокова. Приложением к книге служит «Пропащая грамота» – семь небольших рассказов и стилизаций, написанных автором.

Михаил Яковлевич Вайскопф

Языкознание, иностранные языки