Гой

Сложные чувства испытывает человек, когда за ним внезапно приходят. Такое событие автоматически воспринимается душой и телом чуть ли не как угроза жизни. Словно в человеке просыпается некий древний фундаментальный инстинкт. Но кто же это такой неодолимо страшный являлся за древним человеком и предлагал ему выйти пройтись из пещеры? Собирая портфель на кафедре истории Древнего мира и Средних веков, Осик искал ответ на этот вопрос.

29.

Во времена туманного отрочества, кроме занятий живописью, Дольф Рутенберг осваивал премудрости шахматной игры и регулярно посещал секцию бокса. Когда, ближе к юности, он сделал нелегкий выбор в пользу искусства, его шахматный наставник и тренер по боксу не обрадовались, полагая, что потеряли перспективного воспитанника. Однако не обрадовался и его учитель рисования в студии Дворца пионеров, где Дольф истово писал акварелью натюрморты. Он тоже почему-то видел в этом ученике скорее преуспевающего боксера или шахматиста, чем звезду живописи.

– Смотри, – предпринял он безнадежную попытку уговорить Дольфа согласиться пойти по пути счастливого будущего, – когда знаменитый боксер или известный шахматист пишет посредственные натюрморты, то о нем говорят: «какой талант», а когда заурядный художник неплохо играет в шахматы или прилично боксирует, его все равно держат за бездарь. Так кем же ты хочешь быть?

Доводы первого учителя Дольфа не убедили. Никем, кроме гения на поприще авангардной живописи, он себя уже во времена занятий в студии Дворца пионеров не видел. В те же времена он познакомился с таким же юным, как он сам, Осиком Карасем, посещавшим секцию в Центральном Южно-Пальмирском шахматно-шашечном клубе. Узнав, что Осик не еврей, Дольф сказал тогда:

– Какое у тебя шахматное имя!

То, что носитель шахматного имени оказался еще и сторонником Израиля, и вовсе расположило к нему Дольфа.

– А все-таки, почему ты за Израиль? – пытался понять он. – Может быть, тебе лучше не надо?

– Почему это мне лучше не надо?

– Потому что, когда еврей за Израиль, то ему за это, скорее всего, ничего не будет, потому что, а что с еврея сверх того возьмешь, если он уже и так еврей. А вот когда не еврей за Израиль, то это уже враг Орды. Так все-таки, почему ты за Израиль?

– Потому что я за справедливость, – отвечал Осик.

– Ну вот, то, что я и говорю, ты враг и есть. Разве Орда не твердит на каждом шагу, что она за справедливое решение ближневосточного конфликта? А ты, получается, считаешь справедливым то, что Орда называет вопиющей несправедливостью.

Эти разговоры Дольф и Осик вели, когда им было по тринадцать лет. Теперь они перешагнули четвертьвековой рубеж. Осик работал над диссертацией, посвященной справедливой борьбе Ясира Арафата за освобождение Палестины от сионистской оккупациии, а Дольф подвизался в художественном фонде, занимаясь в основном наглядной агитацией, призванной побудить граждан Орды еще более сплотиться вокруг коллективного руководства, воплощая в жизнь величественные планы партии и правительства во всех областях человеческой деятельности.

Осик и Дольф молча дошли до Городского сада, благо до него было рукой подать от корпуса бывшего Новороссийского университета, расположенного на бывшей Дворянской улице.

– Ничего, ничего, – сдерживая гнев, сказал Дольф, когда они присели на скамейке. – Старые названия уже к следующему лету вернутся. Но ты ведь в это не веришь? Еще до этого будет уничтожен сатанинский Израиль и отменена не менее сатанинская Олимпиада. Ты обратил внимание на ее эмблему? Ведь это опрокинутый атомный взрыв. Но еще до того, как разразится война, ты вернешь в родительский дом Кристину, которая дискредитирует своего брата. Петр по милости своей дарует вам обоим шанс на спасение.

– Это ты сам придумал, – не удержался от соблазна задать риторический вопрос Осик, – или Рыжий тебя научил?

Люди, гулявшие в Городском саду или шедшие через него, бросали на скамейку, на которой пристроились явные антиподы, заинтересованные взгляды и далеко не сразу их отводили. Оба собеседника не оставляли этого обстоятельства без внимания и легко объясняли себе происходящее тем, что выглядят они впрямь несколько необычно для центра города в разгар рабочего дня. Черные и пышные кудри Рутенберга волнами спадали до плеч, а коротко стриженный Осик своим мужественным и добропорядочным лицом напоминал не то летчика, не то автогонщика давних времен, только что снявшего очки-консервы.

– П-повтори, что ты сказал, – от избытка нахлынувших недобрых к своему визави чувств, начал слегка заикаться Дольф. – С-скажи спасибо, что Петр приказал тебя руками не трогать.

– Даже так, – тоже внезапно потеряв способность к строго академической форме ведения дискуссии, откликнулся Осик. – Значит, кого-то уже и руками приказывают трогать? В общем так, передай Рыжему, что если у него есть ко мне какие-то дела, то пусть или сам ко мне зайдет, или меня к себе пригласит.