Гой

Орда готовилась впервые в своей истории принимать Олимпийские игры. Через год в Москве должно было состояться их открытие, но Петя Свистун, в народе Рыжий, объявил своим приверженцам, что игры не начнутся вовсе, потому что еще до их начала состоится Конец света.

«Да как же он не боится? – думал Осик – Ведь до открытия Олимпиады осталось меньше года. Ну, хорошо, если Рыжему повезет, и на Москву, или, на худой конец, на Южную Пальмиру упадет неслабый астероид, и все накроется медным тазом. Но ведь, скорее всего, не упадет. И что тогда? Рыжего разорвут его сторонники за то, что они стали посмешищем под его руководством? А как было бы хорошо, чтобы все это и впрямь накрылось медным тазом. До открытия Олимпиады еще год, а от нее уже так смердит, что хочется заткнуть нос».

А вот адептов Рыжего все прибавлялось и прибавлялось. Еще бы! Он был единственным, кто четко указывал путь к спасению от всемирного катаклизма. От адептов всего-то и требовалось, что отказаться от греха, сушить сухари и призывать людей следовать своему примеру, дожидаясь дальнейших указаний Рыжего, напрямую вышедшего на Подателя Всех благ. Была установлена еженедельная норма по сушке сухарей. Сначала Рыжий лично принимал у каждого работу по заготовлению. Это было действо, которого с нетерпением ждали все участники подготовки по достойной встрече Конца света, особенно те, кто не сумел на этот раз выполнить недельную норму. Они чаяли услышать, как Рыжий будет их прилюдно журить и порицать, и это было в их глазах чем-то более желанным, чем похвалы, которые доставались добросовестным исполнителям на поприще стратегических заготовок.

«Нет, это положительно кончится полным звиздецом», – все более проникался этим убеждением Осик. Ноги принесли его в дом Галины, у которой теперь постоянно проживал неофициальный поэт Павел Игоренко, которого, наконец, приютила женщина, дрожавшая над каждой его строчкой. Она обрадовалась приходу Осика.

– Заходи, заходи, Павлуша как раз дома.

– Сколько я раз я просил не называть меня Павлушей, – раздалось из единственной комнаты квартиры.

– Хорошо, хорошо, Павлуша, – пообещала Галина из коридора.

– Моя бывшая уже полный мешок сухарей насушила, – первым делом сообщил Игоренко. – Я посоветовал Рыжему организовать экспедицию в Астрахань за воблой.

– Ну и как? Прислушался?

– По-моему, он меня проклял, – беспечно сообщил неофициальный поэт. – Ты, конечно, будешь смеяться, но у меня целых три дня после этого не проходил просто проливной насморк, который неизвестно откуда взялся.

– На нервной почве, наверное, – предположил Осик.

– Может быть, и на нервной, – согласился Игоренко. – Смотря, что под этим иметь в виду. Я слышал, и от тебя жена ушла, – безо всякого перехода продолжил он. – И тоже, конечно, сухари сушит?

– И не одна сушит, а вместе со своими родителями. Машу вот забрала.

– Это естественно, – посочувствовал Игоренко. – Маше уже, наверное, пять?

– Что же это будет, Павел? – спросил Осик. – Ведь погубят ребенка.

Лицо Галины, присутствовавшей при разговоре, излучало боль и сострадание.

– Все еще будет хорошо, Осик, – не слишком уверенно пообещала она.

– Рыжий, конечно, полный идиот, и он еще угодит в дурдом, или я плохо знаю Орду, но видишь ли, Осик, мы с Галиной начали ходить в церковь, – сообщил Игоренко.

Осик был оглушен этой новостью.

– Но ведь это же самообман, Павел, – сказал он, когда пришел в себя. – Чем же эти попы лучше партийных секретарей, которые таки упекут Рыжего в дурдом? И ты думаешь, что хоть один поп за него впишется?

– Ну, один, может, и впишется, этого никогда не знаешь, – отвечал Игоренко, – но ведь дело совсем не в этом.

– И как тебе после этого сочиняется? – перешел в решительное наступление Осик. – Каждый новый текст несешь батюшке на рецензию? Наконец-то и ты обрел худсовет? Нельзя, выходит, поэту без этого?

Но Игоренко вовсе не собирался ссориться на почве мировоззренческих вопросов. Гораздо больше его сейчас интересовала чисто бытовая проблематика:

– Так ты теперь живешь у родителей?

– Да. И это единственное, что сейчас хорошо. Отец мне целых две комнаты выделил, ведь я как-никак аспирант.

– Ну и подруга жизни имеется, – продолжил Игоренко.

– Да, и Кристина, – подтвердил Осик.

– Родная сестра Рыжего, – пояснил Игоренко Галине.

Та всплеснула руками.

А через день после этого разговора среди бела дня на кафедру истории Древнего мира и Средних веков Южно-Пальмирского университета явился посланник Рыжего, бывший художник-авангардист, а ныне конвенциональный православный портретист Дольф Рутенберг. Разыскав Осика, он предложил ему выйти прогуляться, и тот с трудом подавил в себе желание попросить разрешения собрать вещи.

– Придется тебе подождать, – сказал он. – Я хочу сдать книги и собрать вещи, чтобы сегодня сюда уже не возвращаться.