Гой

Князев специализировался на освещении темы успехов народного хозяйства и поэтому в своей компании уверенно предрекал, что социалистическую экономику ждет полный крах, а значит, все послесталинские послабления режима будут непременно похерены, и Орда опять превратится в гигантский трудоармейский лагерь, в котором любое сказанное ордынцем слово может быть расценено компетентными органами как враждебное истинно ордынскому духу.

– Ну вот что, Петро, – без обиняков сказал однажды Владимир Князев, – а не пора ли тебе креститься? Как тебе Библия?

– Я ею горжусь.

– Понял, – вздохнул Князев, – ты хочешь сказать, что гордишься ею, как еврей.

– Да, – подтвердил Петя, – а ты откуда знаешь?

На этот вопрос Князев отвечать не стал, но серьезно продолжил:

– Если хочешь принять крещение в Православной Церкви, то забудь о своем еврействе и не переживай, потому что тебе о нем все равно будут постоянно напоминать. Открою тебе тайну, если ты до сих пор сам ее не открыл, – Князев поправил очки и погладил бородку. – Церковь наша не менее антисемитская, чем партаппарат, но если евреев в партию стараются не брать, то церковь наша отнюдь не против обращения евреев, хотя некоторые и опасаются, что при определенной критической массе в наших рядах евреи обнаглеют и станут жидовствовать, стараясь увлечь за собой всю церковь. Ведь евреи имеют склонность к тому, чтобы в ответ на добро начинать наглеть.

Петя вытаращил глаза, не поверив, что его интеллигентный старший товарищ Володя Князев мог такое сказать, а Князев рассмеялся и произнес:

– Ничего, ничего, привыкай, раз в православные захотел податься.

Разговор происходил в двухкомнатном подвале в центре города. Тут у своей верной подруги, модной парикмахерши из Салона красоты, что на Первой станции Люстдорфской дороги, Валентины уже лет десять жил непризнанный официальной ордынской литературой поэт Павел Игоренко. Большая комната подвала была его кабинетом, маленькая – одновременно спальней и будуаром сожительницы. В квартире был еще умывальник, находившийся в том самом будуаре. А вот туалет был в дальнем углу двора и тому, как в него добираться, стоило бы посвятить отдельное повествование. Поэтому Павел и Валентина не брезговали пользоваться ночным горшком и правильно делали, потому что брезговать как раз стоило дворовым туалетом, ведь никто из старожилов не помнил, когда во двор в последний раз заезжала машина, в народе прозванная говновозом. А за чистотой семейного ночного горшка Валентина следила ревностно, изредка попрекая любимого сожителя тем, что он писает мимо него. Гостям горшка не предлагали, и им приходилось в случае необходимости справлять нужду в дворовом туалете, посещение которого делало их на некоторое время не очень разговорчивыми.

– Ты думаешь, почему Павел сторонится церковной жизни, он ведь с младенчества крещен? – спросил Князев, откусив кусочек бублика и запив его глотком чая. – А его от антисемитизма мирян и клириков мутит. Да у него две трети друзей – евреи, но ведь и у меня тоже. А что делать? В нашем городе славянин, если не хочет стать совсем идиотом, должен быть в еврейской компании, можете считать это бременем православного человека. И то сказать, нет ничего тошнотворнее антисемитских разговоров, от которых с души воротит. Что тут скажешь, гадок человек, когда антисемитствует, но как же без этого?

Игоренко слушал приятеля с добродушно-снисходительным видом, который свидетельствовал о том, что он далеко не с каждым словом собеседника согласен.

– У меня есть очень плохое вино, – объявил он. – Кому наливать? – и, не ожидая ответа, он налил три полных стакана – Валентине, Пете и себе – а в четвертый плеснул ровно столько, чтобы Князев мог разве что только обмочить губы.

– За прекрасных дам! – на правах хозяина дома предложил он и, выпив, спросил у Пети. – У тебя есть девочка?

– Была, – ответил Петя, – когда-то давно.

– А почему сейчас нет? – удивился Игоренко. – У поэта должна быть девочка, иначе он не поэт.

– У Данте и Петрарки не было девочек, – возразил Петя.

– Тогда какие же они поэты? Ты их давно перечитывал? То, что они писали, – это все что угодно, но не стихи. Давайте будем честными. Ну ведь несусветная муть с понтами все эти божественные комедии. Ну, правда, может переводы бездарные, – неожиданно смилостивился он.

– А кого же ты, Игорь, считаешь своим предшественником? – спросил Петя.

– Ишькакой умный! – без тени упрека воскликнул Игоренко. – Записывай. Готов? Мои предшественники – это Аполлинер, Хлебников, Эзра Паунд, Эллиот и Марина Цветаева. Хочешь, дам Цветаеву почитать?