Гой

– Я являюсь комендантом женского общежития Нефтяного техникума, а звать меня Анастасия Онисимовна, пока еще Рабинович, вдова Героя Советского Союза летчика Ефима, гм, Рабиновича, именем которого вряд ли уже назовут улицу в нашем городе. Имею острое желание записаться в вашу библиотеку с одобрения товарища Абурцумяна.

– Очень приятно, – и впрямь обрадовалась Анечка тому, что перед ней читательница, а не проверяющая, Бог весть кем и зачем сюда посланная. – Хотите что-нибудь об организации социалистического быта почитать?

– Просто мечтаю! А пока пригласи-ка сюда Семена Петровича.

– Какого Семена Петровича?

– А того, который еще с утра был Семеном Пинхасовичем, – с нескрываемым удовольствием пояснила Анастасия Онисимовна.

– Этого не может быть! – вся вспыхнула каким-то нездешним ослепительным светом Анечка, отчего засияла такой дивной красотой, от которой сама Анастасия Онисимовна несколько растерялась.

– Ишь, что сионизм с человеком делает, – быстро найдя причину данного проявления женской природы, вновь обрела уверенность она. – Сказано тебе, зови!

Анечка крутанула диск внутреннего телефона и, запнувшись, произнесла:

– Семен… Пинхасович, вас просят зайти.

Семен скоро появился, выйдя из недр книгохранилища, и застыл, увидев перед собой статную образцово-показательную красавицу, будто сошедшую с картин, изображающих счастливых колхозниц, учительниц и врачих светлого коммунистического будущего, ростом чуть ли не с него самого. В его застигнутом врасплох мозгу возникло слово «модель», словно речь шла о танке или самолете.

– Вы ко мне?

– А ведь и правдапохож, – как будто здесь не было Анечки, не сразу произнесла Анастасия Онисимовна, неожиданно погрустнев.

– На кого? – немедленно отреагировала Анечка, как будто здесь не было Семена, то ли еще Пинхасовича, то ли уже и правда Петровича.

– Так ведь на Героя Советского Союза летчика Ефима Рабиновича. Только этот получше будет, – не отрывая взгляда от Семена, произнесла Анастасия Онисимовна с такой интонацией, словно состояние ее сознания из бодрствования переходило в некий полусон.

– Что происходит, гражданка? – почти испуганно спросил Семен.

– Уже ничего, – успокоила его посетительница. – Может быть, все-таки пригласишь меня к себе в кабинет, Однорукий?

7.

Семен Свистун прошел войну, оставив на ней руку, уже год работал на ниве культуры и просвещения, а экзистенциального ужаса в его жизни пока еще не было. И вот этот ужас его достал, причем чуть ли не всей своей мощью. То, что чар Анастасии Онисимовны ему не избежать, сомневаться не приходилось. Было очевидным, что и оттянуть это удовольствие не удастся. Все надежды прожить жизнь, не подвергнувшись этому испытанию, рухнули в одночасье.

Семен пришел в ужас, при этом панически боялся совершенно не того, чего ему следовало опасаться. При одной мысли об Анастасии его мужское достоинство тут же наливалось такой стальной мощью, что сделать его незаметным для себя не представлялось возможным. «Какая постыдная похоть, что она обо мне подумает», – внутренне содрогался Семен, при этом нисколько не сомневаясь в намереньях Анастасии, потому что для того, чтобы в них сомневаться, надо было отказаться от самой способности мыслить.

Мозг лихорадочно искал способа найти предлог, чтобы избежать рокового свидания, но ничего, кроме слов фронтового полковника: «Причиной выхода из боя может бы только смерть», в голове не задерживалось. С одной стороны, воображение рисовало потенциальному любовнику картины самых желанных способов достижения неземных наслаждений, с другой стороны – сама мысль, что ему придется склонять женщину к развратным действиям, представлялась кощунственной и преступной.

Напрасно несчастный Семен пытался прибегнуть к помощи великих учителей жизни – классиков русской литературы от Пушкина и Лермонтова до Горького с Куприным. Их героям было куда легче, чем ему в данном вопросе. Мог ли он, как Онегин, объяснить Анастасии Онисимовне, что любит ее любовью брата, или на худой конец похитить ее, как Печорин Бэлу, чтобы необходимость в объяснениях отпала сама собой? Может быть, вульгарно овладеть ею, как это бывало в текстах Горького, или предположить, что любовь предмета вожделения уже куплена, как это порой происходило у Куприна и даже у Толстого с Достоевским? Как в самом деле было бы хорошо и существенно облегчало дело, если бы Анастасия Онисимовна была зарегистрированной проституткой или его крепостной крестьянкой, но мир классической русской литературы канул в небытие, и она, увы, была советским человеком, комендантом женского общежития Нефтяного техникума. И как же тут быть?

«Наверное, все-таки придется ее лапать, – мысленно решался поддаться своему естественному влечению Семен, но тут же спохватывался. – О, Боже, ведь это может оскорбить ее женское достоинство, и кто же она такая, если ее и в самом деле не оскорбят его сексуальные домогательства?».