Гой

Выходило так, что сталинизм, да еще как идеальное для России будущее, живописал во втором томе «Мертвых душ» Гоголь. Идеального хозяина Земли Русской он по какому-то нечеловеческому наитию одарил фамилией Костанжогло. Неправда ли, звучит по-русски ничуть не менее экзотично, чем, например, Джугашвили? Костанжогло был певцом рабского труда, его эффективным менеджером и убежденным идеологом. Крестьяне, по его мнению, рождались для того, чтобы трудиться не покладая рук под его чутким руководством. Что им нужно для полного счастья, решал только он сам. Такие химерические понятия, как «свобода воли» или «свобода слова», Гоголем при описании идеальной жизни в идеальном хозяйстве не упоминались даже по умолчанию. Для правильной и счастливой жизни в светлом настоящем и еще более светлом будущем во главе с лучшим другом всех крестьянских детей помещиком Костанжогло русским людям никакие свободы писателем Гоголем не предусматривались.

Но самым поразительным было то, что Гоголь прямо предсказал неизбежность сталинских процессов. На страницах его удивительной прозы, которую он назвал поэмой, появился некий почти всемогущий князь из самого Санкт-Петербурга, заявивший буквально следующее:

«Уезжая в Петербург, я почел приличным повидаться с вами всеми и даже объяснить вам отчасти причину. У нас завязалось дело очень соблазнительное. Я полагаю, что многие из предстоящих знают, о каком деле я говорю. Дело это повело за собою открытие и других, не менее бесчестных дел, в которых замешались даже наконец и такие люди, которых я доселе почитал честными. Известна мне даже и сокровенная цель – спутать таким образом все, чтобы оказалась полная невозможность решить формальным порядком. Знаю даже, и кто главная пружина и чьим сокровенным желанием движется дело, хотя он и очень искусно скрыл свое участие. Но дело в том, что я намерен это следить не формальным следованьем по бумагам, а военным быстрым судом, как в военное время, и надеюсь, что государь мне даст это право, когда я изложу все это дело. В таком случае, когда нет возможности произвести дело гражданским образом, когда горят шкафы с бумагами и, наконец, излишеством лживых посторонних показаний и ложными доносами стараются затемнить и без того довольно темное дело, – я полагаю военный суд единственным средством и желаю знать мнение ваше.

Князь остановился, как бы ожидая ответа. Все стояло, потупив глаза в землю. Многие были бледны.

– Известно мне также еще одно дело, хотя производившие его в полной уверенности, что оно никому не может быть известно. Производство его уже пойдет не по бумагам, потому что истцом и челобитчиком я буду уже сам и представлю очевидные доказательства.

Кто-то вздрогнул среди чиновного собрания; некоторые из боязливейших тоже смутились.

– Само по себе, что главным зачинщикам должно последовать лишенье чинов и имущества, прочим – отрешенье от мест. Само собою разумеется, что в числе их пострадает и множество невинных. Что ж делать? Дело слишком бесчестное и вопиет о правосудии. Хотя я знаю, что это будет даже и не в урок другим, потому что на место выгнанных явятся другие, и те самые, которые дотоле были честны, сделаются бесчестными, и те самые, которые удостоены будут доверенности, обманут и продадут, – несмотря на все это, я должен поступить жестоко, потому что вопиет правосудие. Знаю, что меня будут обвинять в суровой жестокости, но знаю, что те будут еще… меня те же обвинять… Я должен обратиться теперь только в одно бесчувственное орудие правосудия, в топор, который должен упасть на головы».

В этих словах был заключен не только сталинизм, но и его апология.

– Ай да Гоголь, ай да сукин сын! – вслух произнес Осик.

Ему стало понятно, почему Гоголь отказался быть художником, попытавшись стать религиозным проповедником. Он действительно видел спасение только во Христе, но из его художественных практик выходило, что ничего, кроме власти антихриста, Орду не ждет. А ведь художником он был от Бога. Но если он художник от Бога, то от кого же он тогда религиозный проповедник?

Со стороны казалось, будто на писателя наложили заклятие. Он перестал быть похож на самого себя и вскоре скончался от загадочной болезни, попытавшись предварительно предать рукопись своей поэмы огню. Впрочем, находятся свидетельства, которые утверждают, что поэма была передана на хранение представителям некоего тайного общества. Общество и скрывает ее от публики до неких грядущих времен, поскольку считает, что текст поэмы содержит некую сакральную информацию, обнародование которой все еще преждевременно.

17.

Косте было шестнадцать лет, телосложения он был худосочного, роста среднего, не знал ни одного слова, но ситуацию, в которой находится, если речь шла о привычной обстановке, более или менее понимал. Читая его дело, Осик узнал, что ребенок гиперактивный, склонный к неспровоцированному насилию, до шестнадцати лет жил в домашней обстановке.