Гой

Мать с тихим поэтом навещали его еженедельно. Они забирали его из школы и подолгу гуляли в окрестных апельсиновых рощах. Но взять его домой не могли ни на минуту. Младенец оставался с няней, что для этой неустроенной, все еще живущей случайными заработками семьи, было тяжелейшим финансовым бременем, но отказаться от еженедельных обязательных посещений Кости эти люди, конечно, не могли. Хотя кто бы их осудил? Пристроить тихого поэта в русскоязычную газету не сумел даже Евгений Ленский. Поэт и впрямь оказался настоящим и даже слишком, абсолютно неспособным регулярно выдавать нужные газете материалы. Он и ненужные, кроме проникновенных стихов о природе, не мог. В конце концов, стараниями все того же Евгения Ленского его взяли дворником в муниципалитет на постоянную работу, что означало социальные гарантии в настоящем и государственную пенсию в будущем.

– Поздравляю! – от всей души воскликнул, когда узнал об этом, Осик.

В ответ тихий поэт посмотрел на него затравленным взглядом и недоверчиво спросил:

– Ты серьезно?

И весь ужас состоял в том, что Осик уже и впрямь согласился в душе считать такое трудоустройство удачей, а тихий поэт – еще нет.

Однажды на уроке, когда Костя разошелся так, что даже Лиор вжался в стул, а дюжий помощник учителя из арабской деревни инстинктивно прилип спиной к двери, Осик изменился до неузнаваемости. Такое преображение происходило с ним крайне редко и всегда помимо его воли. Видимо, он становился и впрямь страшен, потому что взять на арапа таких ребят, как Костя или тот же Лиор, было совершенно невозможным, блеф они распознавали мгновенно. Костя взглянул в лицо не помнящего себя Осика, сник и вдруг запричитал, внятно произнося одно слово:

– Батюшка, батюшка…

Осика отпустило, и он тут же принялся утешать не на шутку перепуганного ребенка. Костя плакал и все повторял:

– Батюшка, батюшка…

Что еще за батюшка? Потрясенный тем, что Костя произнес человеческое слово, Осик понял, что с его подопечным не только совершают многочасовые прогулки по апельсиновым рощам, но, видимо, иногда, если не регулярно, посещают церковь.

– Смотри, – сказал Осик, когда Костя, размазывая по лицу слезы, начал более или менее успокаиваться, – будешь устраивать балаган, расскажу батюшке.

Через несколько лет на одном из вечеров памяти Евгения Ленского Осик, не бывший участником тель-авивских тусовок, вспомнив почему-то тихого поэта, спросил:

– А где тихий поэт? Что-то я давно его не видел.

И услышал в ответ, что тот уже давно умер.

Вот-те на. Выходит, что он и Ленского не пережил.

И даже малолетний ребенок не удержал в жизни этого тихого и доброго человека, затравленный взгляд которого Осик так и не смог забыть.

Знакомство с тихим поэтом продолжалось два года, пока Костя учился в классе Осика. Потом его перевели в другой интернат, поскольку семья переехала в Иерусалим поближе к дедушке Кости, отцу его матери, о котором речь впереди.

18.

Однажды вместе с родителями за Костей в школу приехал пожилой человек с окладистой бородой и в холщовой рубахе, подпоясанной веревкой. Таких русских ни педагогический коллектив, ни коллектив по уходу государственной школы для умственно отсталых детей города Пардес-Анна вживую еще не видели.

– Теперь вы поняли, как вы не правы, когда называете нас русскими! – торжествующе воскликнула учительница музыки Лара родом из Киева, когда учителя родом из городов, шхунот и крайот самых разных регионов Израиля собрались на перемене в комнате отдыха. Надо сказать, что, несмотря на свои сорок два года, из которых тридцать пять было прожито в Киеве, наяву такого русского она и сама видела впервые в жизни.

– Аж страшно – уже ни к кому не обращаясь, добавила она.

– Владислав Игоревич Юриков, дедушка Константина, – представился Осику новый знакомый. К изумлению Осика, оказалось, что Владислав Игоревич в Израиле – старожил.

– В Иерусалиме с семьдесят четвертого года, – не без гордости пояснил он.

– Как же это у вас получилось?

– Я жил в Душанбе, оттуда легче в Израиль отпускали.

– Из Душанбе?

– И дочь там родилась. С супругой мы расстались, когда я стал мирским монахом, и она с уже взрослой дочерью уехала в Россию. И, представьте себе, уже тогда, в семьдесят четвертом, я даже не сомневался, что еще когда-нибудь встречу дочь. Правда, не думал, что в Израиле. Воистину пути Господни неисповедимы, да еще как! А вы ведь тот самый Иосиф Фишер, который время от времени отмечается в «Земле праотцов» статьями почти русофобского содержания?

– Неужели только почти?

– Не переживайте, русофобов мы тоже знаем. Словами не бросаемся, и в определениях достаточно строги. Почти – это почти. Но ведь «Все течет, и ничто не остается на месте», как полагал Гераклит, хотя наш царь Соломон считал несколько иначе.

– Простите, вы, кажется, сказали, что Соломон – ваш царь?

– А чей же еще? Церковь – это Израиль.

– Ах так! Мне, кстати, один арабский товарищ с территорий рассказывал, что Моисей – мусульманин. Скажите, а евреям вы хоть кого-то оставили? Ах, ну да, Троцкого и Березовского, конечно. И еще Кагановича, как же я его забыл.