Гой

Как бы то ни было, но один раз за ночь Осик начал объезжать стройку и открыл, что нижний уровень официально охраняют арабы из той самой деревни, откуда были строители. Разница между ними и Осиком состояла в том, что получали они в три раза меньше и им не выдавали оружия. Арабских охранников было трое: старик в традиционных народных одеяниях и двое его, возможно, правнуков, одевавшихся, как Осик, в джинсы, футболки и свитера, поскольку ночью в горах бывало прохладно. Молодые далеко не всегда были на месте, вполне возможно, что уходили куда-то метать камни в израильских солдат в свое рабочее время, а старик, когда бы Осик ни подъехал, бодрствовал у костра, на котором вечно готовил кофе и слушал кассетный магнитофон. Из магнитофона под арабскую мелодию мужской голос тянул некую бесконечную песню. Когда Осик к ней попривык, услышав, наверное, в сотый раз, ему показалось, что он различил слова «Израиль» и «Америка».

«Очевидно, это песня протеста, – в конце концов догадался он. – Исполняет, видимо, кто-то вроде их Галича или Высоцкого, а может быть, и Кобзона, если эта песня официально одобрена, допустим, Арафатом».

Однажды старик на доступном обоим иврите удостоил Осика заветным разговором, что, несомненно, было честью, и он это вполне оценил.

– Моисей привел на эту землю мусульман из Египта, – начал старик издалека.

При всем к нему уважении и абсолютном нежелании вступать в спор Осик все-таки возразил:

– Но ведь Моисей был евреем.

Возразил и подумал: «Сейчас скажет, что я ехидный».

Однако старик терпеливо продолжил:

– Нет, Моисей был мусульманином, а фараон был евреем.

«Мозги, что ли, мне пудрит или, того хуже, и впрямь так считает?».

И к своему глубочайшему огорчению, Осик понял, что старик действительно верит тому, что говорит.

Собственно, никакой другой теоретической базы для того, чтобы убить Осика прямо на месте уже и не нужно было, но не приходилось сомневаться, что старик завел разговор для чего-то другого. Он и впрямь продолжил:

– Просто я хочу помочь евреям спастись, ведь все, кто не примут мусульманство, погибнут, как злонамеренно отказавшиеся от истины.

Осик понял, что, по всей видимости, пропал. То, что мусульманство и есть истинное откровение, старик ему сейчас докажет как дважды два, и получится, что Осик, не соглашаясь с ним, автоматически станет злостным приверженцем всякой лжи, отказывающимся принять уже донесенную до него в лучшем виде правду. И тут мысль, представившаяся спасительной, пришла ему в голову:

– Смотри, – сказал он старику, – ну сколько тех евреев? Допустим, спасешь ты их, но ведь останутся миллиарды не спасенных китайцев, индусов, христиан, японцев. Может быть, лучше сначала китайцев спасти? Потом индусов – и так далее. А если не успеешь евреев спасти, то и впрямь, сколько их на самом деле, было бы, о чем жалеть.

Старик неожиданно для Осика заулыбался и угостил его кофе.

А Осик понял, что пора менять образ жизни. Это в советской социалистической Орде можно было на худой конец до конца жизни работать сторожем. Там он в свое время, будучи изгнан из университета, абсолютно свыкся с мыслью, что не относится к разряду тех успешных молодых людей, которые к возрасту Иисуса Христа способны украсить свою квартиру югославской стенкой. «Кристину это тем не менее не смущало, – думал он. – Но и то правда – только ее одну». Однако Кристины давно уже не было в живых, а после нее ни в Орде, ни на земле Израиля ничего, кроме мимолетных любовных связей, у Осика не возникало, причем инициатором разрыва он никогда не выступал. В нем и впрямь не видели не только будущую опору семьи, но и человека, способного приносить в дом твердый доход. Между тем Осик решил приобрести машину и дом, и если бы об этом его намерении узнали люди, более или менее знавшие его, их бы оно повеселило. Так выходило, что ему словно на роду было написано быть персонажем нищенствующей богемы, но если он чего всем сердцем и не переносил, то это нищенствующей богемы, не считая, правда, богемы преуспевающей, которую он всем сердцем не переносил еще больше.