Гнев

В пылу Веретинский не сразу сообразил, что подписался на гибкую систему поощрений. Будто азартно высыпал на стол гору конфет и пряников для ребятишек. Теперь кое-кто получит повод валять дурака до конца семестра.

Простимулированные книгочеи полезли за подсказками в телефоны, уже не таясь, как на первом курсе. Отношение к гаджетам, вообще, отражало эволюцию студентов. На первых порах они взволнованно прятали телефон на коленях под партой, отвлекаясь в основном на горячие уведомления, и застенчиво отводили глаза, будучи застигнутыми врасплох. В дальнейшем они все дольше останавливали взгляд на коленях, листая новостную ленту, а на поточных лекциях слушали музыку через наушники. Четверокурсники уже не притворялись там, где материал вызывал у них скуку, и открыто переписывались, облокотившись на парту и задействовав сразу два больших пальца для ускоренного набора текста.

Сдав эссе, филологи уходили. Хотя университетский устав запрещал отпускать студентов до конца занятия, Глеб их не задерживал. Плевал он на уставы. По крайней мере до тех пор, пока за нарушения не штрафуют. Огорчал не массовый исход группы раньше времени, а объем текстов. Страничка-две, реже — три и больше. Да любая кухарка накатает целых пять, если ей пообещать набор приправ или столовых ножей. И вряд ли ее сочинение окажется более наивным. Разве что менее грамотным.

Первое же эссе убедило Веретинского, что чтение предстоит нудное. Студенты начинали текст так же плохо, как и заканчивали. Они не ладили ни с краткостью, ни с ее более именитым собратом. Они с упорством отстаивали свое неприкосновенное право не думать и скрывали свою беспомощность за благочинными речевыми конструкциями. Их тексты обитали в уютном параллельном измерении Хорошего Школьного Сочинения. В этом измерении пользовались почетом изжеванные банальности, воспроизведенные с машинным прилежанием, а тех, кто лучше остальных эти банальности усвоил, посылали на предметные олимпиады биться за честь и флаг школы.

Если верить третьекурсникам, то миссия современного художника заключалась в том, чтобы

1. «… передавать свое видение мира…»;

2. «… нести людям свет…»;

3. «… учить любви и добру…»;

4. «…воспитывать представление о прекрасном…»;

5. «… создавать яркие миры…»;

6. «… давать пищу для ума…»;

7. «… творить без остатка сил…».

В сущности, студенты, сами того не подозревая, выступили проводниками благоразумной дребедени, какой набита любая энциклопедия гуманитарного знания, которая и сама не прочь учить, воспитывать, нести и давать.

Глеб понял, что с обещанием поставить автомат он промахнулся. Ему предстояло определить не наиболее яркое, а наименее тусклое эссе. Сначала выбор пал на текст Самата Хамдамова, единственного парня в группе. Самат, пусть и на свой прекраснодушный лад, все-таки задействовал исторический контекст и предположил, будто художнику сегодня требуется «больше эмоций, больше панковского напора, чем в сытые и спокойные нулевые».

Не до песен, поэт, не до нежных певцов! Ныне нужно отважных и грубых бойцов.

Однако, поразмыслив, Веретинский изменил решение и, чтобы не навлечь на себя упреки в мужской солидарности, поставил автомат Лизе Макаровой, главной тунеядке из группы. Именно она написала о ярких мирах.

Не умная, не обаятельная, не красивая. Пусть ломают головы над тем, чем он руководствовался, выбирая ее.

Перед уходом Глеб завернул на кафедру, чтобы выпить кофе. Лаборанты и преподаватели уже отправились домой, одна Светлана Юрьевна сидела за столом, обложившись бумагами. Начальница бодрилась любимым киргизским коньяком, початая бутылка которого всегда хранилась в ее шкафчике за собранием сочинений Голсуорси.

Завидев Веретинского, Светлана Юрьевна без слов достала второй бокал прежде, чем стиховед отказался.

— Пьем за капитана, который покидает корабль последним, — сказал Глеб.

— Хорошо, что крыс у нас на корабле нет, — сказала Светлана Юрьевна.

Веретинский изложил ей историю с эссе.

— Зря удивляетесь, Глеб Викторович. Я вас уже сколько лет предостерегаю от завышенных ожиданий.

— Да я же не трактат по эстетике рассчитывал получить, а всего-навсего живой текст. С огрехами, с проплешинами, с нарушенной композицией, но живой.

— Откуда взяться живому тексту, если формат курсовой и диплома также проистекает из школьного сочинения? Курсовая и диплом — это то же сочинение, лишь увеличенное в размере и модернизированное.

— Но я заранее объяснил, что никаких ориентиров нет. Дал им карт-бланш. В надежде на творческую раскованность, так сказать.

— Говорю же, завышенные ожидания, Глеб Викторович. — Светлана Юрьевна допила коньяк и задумалась. — Меня в студентах другое волнует. Да и вообще в молодых. У них тотальная мода на лень. Понятное дело, мы также старались обойтись малой кровью, только скрывали это. Современная молодежь не такая. Она пестует свою лень и преподносит ее с апломбом. По дочке сужу. Так много всего задали, мам, я лучше посмотрю сериалы. Мир слишком сложный, я так устала, когда уже сдохну.

В последних двух фразах Светлана Юрьевна мастерски воспроизвела инфантильную интонацию дочери.