Глубокие раны

Вагон за вагоном наполнялся людьми, с грохотом задвигались двери и на них вешались одинаковой формы блестящие замки.

К трем часам посадка была окончена, к составу прицепили два пассажирских вагона для команды сопровождения и вагон с продовольствием.

Хриплый рев паровоза вспугнул галок с крыши вокзала. Малышев, вцепившись в прутья решетки, прижался к стеклу лицом. Он видел беспорядочно кружившихся над вокзалом птиц и почему-то никак не мог оторвать от них глаз.

Его тянули сзади, требовали дать взглянуть другим, но он не выпустил решетки до тех пор, пока мимо не проплыл вокзал, перрон с фигурками солдат и повешенным, привокзальные постройки и семафор. И только когда мимо потянулись однообразные снежные поля, он разжал побелевшие в суставах пальцы, оторвался от люка и вымолвил:

— Поехали… Чем угощать будешь, Арнольд?

Миша, сидящий на верхних нарах и вслушивающийся в перестук колес, переспросил:

— Что? Кого угощать?

И сжал голову руками, пытаясь поймать какую-то очень важную, ускользнувшую при словах Павла мысль.

Словам Малышева тяжело и скупо усмехнулся Кинкель; в его усмешке было что-то родственное с тревожным отблеском пламени, с нервным, захлебывающимся перестуком колес.

Ночь. Стук колес. Стук колес. Стук колес.

Эшелон мчался в ночь.

Глава семнадцатая

1

Вьюгами, сильными морозами шел по советской земле новый, тысяча девятьсот сорок второй год. Тот, кто остался жить, никогда не забудет этого жестокого, величественного своей неповторимой героикой времени. Тог, кто остался жить, не имеет права забывать: забытое может повториться.

Засыпанная снегами, разрезанная огненными линиями фронтов, Россия, стискивая зубы от нечеловеческой боли, крупицу за крупицей наращивала силу, копила ненависть, набиралась умения и опыта. Очень тяжелой ценой все это доставалось…

Народ русский… Чего только не выпало на твою долю, чего только не испытал ты, не вынес на своих плечах!

Зима уже перевалила за свою половину и жали последние январские морозы. Виктор к этому времени совершенно окреп. Несмотря на протесты дяди, он колол дрова, носил воду. Когда поднималась метель, он, одевшись полегче, становился на лыжи и уходил в поля. Возвращался домой часа через два — три раскрасневшийся от ветра и быстрого движения.

А по селу ползли различные разговоры. Ползли уже давно. Словоохотливые кумушки, знавшие все на свете, спорили о причинах пребывания сына Пашки Кирилина на селе.

В дни болезни племянника пасечник под различными предлогами никого не пускал к себе в избу, и истинная причина появления Виктора осталась неизвестной. Старик-фельдшер тоже молчал, а любопытным, надоедавшим ему вопросами, отвечал, что лечит пасечника.

— У него, — говорил он, — э… любопытное заболевание — подагра. Весьма интересная болезнь. — И добавлял для достоверности что-нибудь по-латыни.

Виктор стал появляться на улицах села. И было в его лице и глазах что-то такое, отчего никто не решался его расспрашивать. Только давнишний любимец Виктора, соседский семилетний Гришунька, сказал однажды:

— А я знаю, дядя Витя, отчего ты седой. Мамка сказала, что ты — крашеный. Правда?

Виктор присел перед мальчиком и, глядя в его карие глазенки, с усмешкой ответил:

— Правда, Гриша… Меня подкрасили.

— Кто, дядя Витя?

— Фрицы, Гриша. Знаешь, кто это такие?

— Это немцы… А чем подкрасили? В бане можно смыть?

У Виктора дрогнули губы:

— Ты замерз, Гриша. Ступай домой, погрейся. Я приду к тебе сегодня.

— Ладно, приходи, — тихо ответил мальчик, почувствовав, что его взрослому другу больно, — приходи. Я сказку знаю… расскажу.

От этой трогательной детской заботливости Виктору захотелось заплакать.

Фаддей Григорьевич, узнавший из рассказов племянника все, что с ним произошло, решился наконец на последний тягостный разговор: юноша еще ничего не знал об отце.

В этот день слегка потеплело, и окна в избе оттаяли. Сидя возле окошка, Виктор задумчиво перелистывал Шолохова. Тетя Поля ушла к соседке посудачить. Фаддей Григорьевич выстругивал у порога топорище. В избе стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом книжных страниц да шорохом стружек, падавших из-под ножа у ног пасечника.

Фаддей Григорьевич долго поглядывал на племянника сбоку, потом решительно отложил топорище в сторону и сказал:

— Виктор, закрой-ка свою книжку. Давай, племяш, стало быть, маленько поговорим.

Виктор оторвался от книги, коротко спросил:

— О чем?

Встретив его взгляд, пасечник кашлянул, замялся.

Виктор встал и подошел к нему.

— Я догадываюсь, дядя… Разговор этот лишний — знаю я все.

Пасечник от неожиданности отступил на шаг от племянника.

— Знаешь? Ну… тем лучше, коль так. Стало быть, рассказал кто?

Виктор повернулся лицом к окну и, глядя на улицу, пояснил:

— Помнишь, три дня тому назад, когда вы, подумав, что я сплю, обсуждали с тетей Полей, как сказать мне про… о бургомистре? Ну вот… Не спал я, все слышал. — После небольшой паузы продолжал: — У меня больше не стало дома, семьи… У меня осталось главное — жизнь… Я понял, что богаче, чем был… Вон они, опять… Посмотри.