Глубокие раны

На буксирах вездеходов двигались большие, крытые брезентом автомашины, набитые солдатами. С визгом разбегались по хатам ребятишки, бежала, оставив ведра возле колодца, какая-то баба.

Виктор смотрел на улицу. Судорожно сведенными от напряжения пальцами он тискал в руках книгу. Раздался треск, и разорванная пополам книга упала на пол.

— Немцы, опять немцы, — произнес, опомнившись, Виктор, отворачиваясь от окна. Старик, ожидавший худшего, облегченно вздохнул.

До самого вечера в этот день в избе пасечника не разговаривали. К ночи Виктор собрался и молча ушел.

Томительно, как никогда, тянулись для Фаддея Григорьевича ночные часы. В конце концов он не выдержал и, кряхтя, слез с печи. Чиркнул спичкой и взглянул на ходики: шел первый час.

С возрастающим беспокойством пасечник накинул на плечи шубу, сунул ноги в валенки и хотел выйти на улицу. Но в это время послышались торопливые шаги на крыльце. Пасечник подумал, что ежели это племянник, то он сам сумеет отпереть дверь. Действительно, звякнула щеколда, и в избу кто-то вошел. Взял веник и стал обметать ноги.

— Ты, Виктор? — спросил старик. — Где это был до сих пор?

Застигнутый вопросом пасечника врасплох, Виктор выпрямился, не сразу сказал:

— А ты не спишь? Я… был у девушки. Не зажигай свет, не надо.

— А ужинать?

— Не хочу.

Не веря ни одному слову из того, что сказал племянник, пасечник покачал головой и полез на печь. Через несколько минут где-то недалеко раздались выстрелы, послышались крики, и на окнах избы вдруг вспыхнули темно-кровавые блики пожара.

Пасечник скатился с печи и бросился к охну. У него за спиной раздался голос Виктора:

— Не беспокойся, далеко пожар — на другом краю. Полицейская караулка загорелась…

— А почем знаешь? Ты… — пасечник оборвал на полуслове и быстро повернулся к племяннику. — Ясно, стало быть… А если кто видел? Часовой…

— Часовой… — негромкий смех Виктора заставил старика недовольно поджать губы.

— Часовой теперь отчитывается перед господом богом за свои грехи. Мне нужно было оружие… и я его взял.

— Что ж ты хочешь делать дальше? — спросил пасечник, помолчав.

— Думаю на днях сходить в город. Поговорить кое с кем…

Обдумывая слова племянника, пасечник прошелся по избе туда и обратно. Потом подошел к Виктору и решительно сказал:

— Вот что, Витька. Послушай старика. На днях ко мне приедет один человек. Понимаешь, — он понизил голос до шепота, — оттуда. По делу… Ты, стало быть, отправишься с ним, и никакого города тебе не будет. Уразумел?

— Ты о партизанах?

— Про кого же еще? Знаю — не опозоришь дядьку. А так, боюсь я за тебя, злой ты стал…

— Эх, дядя…

Почти спрятав голову в колени, Виктор затих, и только плечи у него чуть вздрагивали.

Пасечник с трудом проглотил подступивший к горлу неприятный и какой-то шершавый ком, медленно и очень тихо сказал:

— Ну, племяш, что уж… брось, стало быть… не надо.

2

Морозило. Небо над лесом зло, остро и холодно поблескивало миллионами звезд, и снизу им отвечало голубоватое сияние снегов. Прямыми высокими столбами поднимались над землянками дымки из труб. Стуча копытами, пофыркивали лошади, недовольные маленькой нормой сена. Кроме часовых, все спали в этот полуночный час в партизанском лагере. Да еще, правда, не спал кто-то в штабной землянке. Ее маленькое, затянутое морозным узором окошечко слабо светилось.

Виктор Кирилин, приехавший вчера с возом продовольствия из Веселых Ключей, рассказывал о своих мытарствах Горнову.

Сделанная из консервной банки коптилка густо чадила. Черные от копоти стены и потолок землянки придавали подземному помещению угрюмый, строгий и немного таинственный вид. Голос Виктора звучал в тесной землянке глухо. В его глазах сквозь сухой и горячий блеск пробивалась радость человека, обретшего наконец утраченную было надежду.

Горнов слушал, прислонясь спиной к стене. Думал о превратности человеческих судеб, об этом поседевшем юноше, наперекор всему выжившему и вновь вступающему в борьбу. В лице этого паренька Петр Андреевич видел тяжкую и прекрасную судьбу поколения, идущего ему на смену. Поколения, в самом начале своего пути крещенного огнем и свинцом.

Как для человека с раз и навсегда сложившимися убеждениями, с ясной целью в жизни, для Горнова еще раз подтверждался весь смысл его бытия и работы. Подтверждался с огромной силой.

Собственная своя взволнованность, сумрачная и суровая обстановка землянки, лишь чуть смягчаемая потрескиванием горевших в железной печке поленьев, — все это порождало в душе какое-то противоречивое приподнято-радостное чувство. И вместе с тем — грусть. И Горнову не хотелось все это спугивать: последнее время так редко исчезало доходившее порой до высшей точки напряжение.

С того момента, как он перебрался из города в партизанский лагерь, прошло около месяца. Но и здесь не было ни одного спокойного дня. Ознакомившись с положением дел в отряде, Горнов предложил командованию отряда предпринять все возможное для установления связи с другими отрядами, действующими, по слухам, в соседних районах.