Глубокие раны

В эту ночь Горнов собирался уйти из города. Последние сутки он провел у Иванкиных. Антонина Петровна, которую позвала соседка, увидев его, встревожилась и обрадовалась одновременно.

С первых же слов Горнова тревога исчезла. Горнов поблагодарил ее за ценные сведения и особенно за копию письма бургомистра фон Вейделю.

— Ну что вы, — смущенно сказала она. — Что я такого сделала? Уж если по правде, так это мне благодарить нужно. Знакомство с вами дало мне много, словно родилась заново… Это больше любой благодарности.

Горнов взглянул на Евдокию Ларионовну, наблюдавшую из окна за улицей.

— Нет, Петровна. Меня благодарить нечего. Вы пришли к этому сами — иначе быть не может.

После небольшой паузы он продолжал:

— Спасли от смерти несколько человек, в том числе и меня.

Он шагнул к поднявшейся со стула женщине и крепко пожал ей руку.

— Боже мой… если бы я могла поделиться своей радостью с сыном… Вы не думайте, это не слова. Никогда не любила пустых слов. Я была перед ним так виновата. И все из-за мужа… И мне всегда казалось, что сын меня презирает. Жалеет и презирает. Вы, наверно, не поймете, что это такое…

Горнов готов был сделать все, что угодно, лишь бы в страдающих глазах женщины исчезла тоска. Но он не знал, что нужно для этого сделать. Не знал, что сказать.

Все приходившие в голову слова казались слишком мелкими. Он лишь сейчас понял, сколько силы в этой измученной жизнью, женщине. Теперь, не раздумывая, он мог бы вручить ей не только свою жизнь, но и более важное: любую тайну подполья.

Он попросил:

— Расскажите мне о бургомистре. Все, что вы о нем знаете.

Около двух часов Горнов и Евдокия Ларионовна слушали ее рассказ. И хотя все в нем было для Горнова незнакомо, ново, тем не менее чего-нибудь определенного, что осветило бы Кирилина полностью, Антонина Петровна сообщить не могла.

— Вы ничего не забыли? — спросил Горнов, когда она замолчала.

— Кажется, нет. Скажите, а мне можно узнать, для чего это понадобилось?

— Ясное дело, можно. Есть предположение, что Кирилин более важная и зловещая птица, чем это представляется нам. Необходимо узнать о нем все, что только можно. Он осведомлен о нас больше, чем немцы. Откуда?

Антонина Петровна побелела. Она хотела что-то сказать, но губы только беззвучно шевелились. На глазах показались слезы.

Горнов вздрогнул, поняв, что она подумала:

— Вы с ума сошли! — резко сказал он. — В вас лично я уверен, как в самом себе. Немедленно выбросьте это из головы. Слышите? Немедленно!

— Простите…

Антонина Петровна обессиленно опустилась на стул, закрыла лицо руками.

Перед тем Евдокия Ларионовна рассказала Горнову о сердечной болезни соседки; глядя на Кирилину, к которой подошла встревоженная хозяйка дома, он тихо сказал:

— Нельзя вам волноваться. Нужно беречь себя. Вы же нам до зарезу нужны, поверьте.

Антонина Петровна безвольно опустила руки на колени и, глядя перед собой, попросила:

— Не сердитесь на меня, ради бога. Сама себе не рада порой. Лежишь ночью, и лезет в голову бог знает что. Неужели, думаю, все это правда? Быть ведь не может, чтобы они, вы то есть, в самом деле серьезно ко мне относились? А вдруг это лишь игра… как в кошки-мышки? Страшно станет… Ведь ничего у меня в жизни не осталось, кроме… кроме вас, кроме чувства, что я еще в чем-то смогу помочь честным людям… Если потерять и это… Оборвется последняя ниточка… — наступило молчание, которое долго никто не нарушал.

Горнов поднялся и быстро заходил по комнате. Евдокия Ларионовна следила за ним, от всей души желая, чтобы он скорее рассеял раз и навсегда сомнение, мучившее соседку. Не мог же он ничего не сказать после такого признания. И действительно, остановившись перед Кирилиной, Горнов сказал:

— Слушайте, не стану вас уверять, что ваши слова вздор, не стану успокаивать. Я лишь скажу о том, что в этом доме решено устроить типографию. Давайте об этом и говорить. Имейте в виду — дело чрезвычайной важности, совершенно секретное.

Прошло еще около часа. Все было подробно обсуждено. Получив новые указания, Антонина Петровна попрощалась и ушла. От порога она оглянулась.

— Этого я, Петр Андреевич, не забуду. Дай вам бог удачи.

— Идите, идите. Зачем все так усложнять?

По городу в это время с непостижимой быстротой распространялась из улицы в улицу, из дома в дом весть об отправке первого эшелона с людьми в Германию. Со всех сторон бежали к вокзалу матери с узелками в руках, бежали сестры и жены угоняемых.

Отпросившийся пообедать Сергей сообщил об этом Горнову и матери.

После его ухода, засунув руки в карманы брюк, Горнов шагал и шагал по комнате до тех пор, пока Евдокия Ларионовна не взмолилась:

— Приляг ты, наконец, Петр Андреевич! Голова кружится от твоего шагания… Ночью в дорогу тебе… Отдохнул бы на самом деле!

— Если нам отдыхать сейчас, то и Россию недолго проворонить.

Круто повернувшись, Горнов подошел к диванчику и сел.