Глубокие раны

Евдокия Ларионовна вышла на кухню, стала убирать со стола. Когда она минут через десять вернулась обратно, Горнов спал, неловко откинув голову на спинку дивана. Сказалась бессонная ночь. Его с трудом разбудили в девятом часу вечера, когда пришел Пахарев в сопровождении Голикова.

— Пора, Петр, — сказал Пахарев, растормошив Горнова. — Голиков выведет тебя из города.

Евдокия Ларионовна увела Голикова на кухню попоить чаем, а Горнов, оставшись наедине с Пахаревым, коротко передал ему свой разговор с Кирилиной.

Думая о бургомистре, покачал головой:

— Скользок, негодяй, как угорь… Но ничего… Придется заняться им вплотную.

— А не лучше ли просто пристукнуть? — спросил Пахарев.

— Рано, — ответил Горнов, морща лоб. — Кроме того, по-моему, неразумно. Мы можем потерять своих людей, а взамен ничего не получим. Существенного ничего.

— Кто знает…

— Нет, нет, подождем пока.

Они еще раз уточнили, как и какими средствами будет осуществляться связь между городом и отрядом, и попрощались.

Чувствуя, как дорог стал для него за последнее время Пахарев, Горнов сказал:

— Береги себя, старик… Мы ведь должны еще попировать после войны в День победы.

Они подали друг другу руки. Оба подумали о том, что, возможно, не придется встретиться больше, и разошлись.

6

Посадка шла с третьего перрона, от которого раньше отходили поезда на Киев. Три десятка четырехосных вагонов, поданных под живой груз, были на скорую руку оборудованы железными печками, двухъярусными нарами, уборными… В каждом из них, кроме того, по две бочки из-под бензина, наполненные питьевой водой.

Было что-то зловещее в этот час в загаженном смазкой и угольной пылью снеге, в длинных зелено-грязных вагонах с железными решетками на люках.

Вдоль всего перрона длинной редкой цепочкой выстроились эсэсовцы; на привокзальную площадь, оцепленную полицией, никого не пускали.

Возле выхода из вокзала прямо на снегу навалена куча хлеба. Трое немцев возле нее разговаривали, время от времени поглядывая, не начинается ли еще посадка, когда нужно будет выдавать хлеб отправляемым — буханку в руки.

Вагоны осматривали солдаты конвойной команды во главе с фельдфебелем; им предстояло сопровождать эшелон до места назначения.

Как и намечалось, посадка началась ровно в 12.00.

Из вокзала вывели первую группу в шестьдесят человек, выдали им хлеб и погнали к самому дальнему вагону.

На перрон вышел комендант вокзала и стал наблюдать за посадкой.

Вывели вторую группу. Все шло нормально. Комендант закурил, не снимая перчаток, и сел на чугунную скамью. Мороз пощипывал за уши, комендант крепился. Хороший офицер для солдата пример выносливости. Комендант быстро вскочил на ноги: возле выдававших хлеб солдат произошла заминка. Один из отправляемых швырнул полученную буханку под ноги ефрейтору и что-то закричал.

Переводчик, находившийся там же, объяснил коменданту, что бросивший хлеб человек не желает никуда ехать и смущает своим поведением и словами других.

— Скотина! — выругался комендант. — Кому-то нужно его желание!

Подойдя почти вплотную к нервно стискивающему кулаки пареньку лет семнадцати, комендант спросил:

— Коммунист?

Тот понял и, опережая переводчика, вздрагивающим голосом ответил:

— Помешались на коммунистах, господин офицер? Прежде всего я человек. И хочу знать, по какому праву меня увозят! Люди не вещи и не скот…

— Молчать! — крикнул комендант, и на его угреватых висках резче проступили вены.

Из вокзала между тем уже выводили третью группу; солдаты, не спускавшие глаз с угоняемых, ждали распоряжения коменданта.

Чувствуя, что его властно охватывает холодная ярость за срыв графика посадки, за то, что ему приходится нервничать, мерзнуть, комендант указал на один из чугунных столбов, поддерживающих крышу перрона.

Паренек побледнел и, сбив прыжком одного из конвойных, спрыгнул с перрона и бросился через свободные железнодорожные пути к товарным составам, стоявшим метрах в пятидесяти от перрона.

Малышев, шедший в третьей партии между Зеленцовым и Кинкелем, заметил это, только услышав короткие автоматные очереди.

Все видели, к чему приведет отчаянная и безнадежная попытка бегства, и, однако, многие не смогли сдержать дрожь ужаса, когда бежавший упал и, вскочив сгоряча на ноги, застонал, вновь упал и остался лежать, уткнувшись лицом в шпалы.

Через несколько минут люди, точно завороженные, смотрели на конвульсивные движения его тела: эсэсовцы вздернули его на чугунный столб, указанный комендантом, в десяти метрах от места выдачи хлеба.

Торопливее стали движения выдававших хлеб солдат, настороженнее лица конвойных. Отправляемые старались не глядеть друг на друга, молчали. Слышалось лишь шарканье ног о бетон перрона.

Комендант вытащил вторую сигарету и закурил, но, затянувшись, со злостью отбросил сигарету в сторону: у проходившей мимо повешенного к вагону второй группы отправляемых словно ветром сдуло с голов шапки, пилотки, фуражки. Комендант хотел что-то крикнуть, но вместо этого, чтобы не видеть происходящего, повернулся к повешенному спиной. Во всяком случае, не его дело выполнять обязанности гестапо…