Глубокие раны

Старая неграмотная женщина, с чуткой и отзывчивой душой, глубоко переживала новое горе, со страхом думала о том моменте, когда нужно будет обо всем рассказать дочери. Будучи сама матерью, она хорошо понимала, что значит для нее сын.

В ясное морозное утро Павел Григорьевич, расстроенный каким-то случаем на службе, не стал завтракать, накричал на жену за будто бы невкусно приготовленный суп и ушел, хлопнув дверью, в горуправу.

Проводив мужа ненавидящим взглядом, Антонина Петровна убрала со стола, вымыла руки. Присев на диван, стала перелистывать альбом с фотографиями. В большинстве — фотографии Виктора с того самого года, как он родился.

Толстощекий голый младенец с беспомощно растопыренными ручонками, с изумленными, широко открытыми глазами. Карапуз в клетчатом костюмчике, ухвативший за повод деревянного коня. Мальчик с челочкой, в пионерском галстуке.

Как годы, переворачивались страницы альбома. Вот последняя фотография: красивый юноша в сером костюме, с легкой улыбкой на лице. Эта фотография много дороже других. В ней для Антонины Петровны запечатлелся итог больших материнских трудов и бессонных ночей, итог многих забот, радостей и огорчений.

«Где он теперь? Дошел или все еще бредет по глухим проселочным дорогам? Или…»

Нет, нет! Все, что угодно, только не это…

Антонина Петровна захлопнула альбом и стала одеваться. К десяти нужно на явку. За первыми листовками для сел. Завтра за ними начнут прибывать люди.

Елена Архиповна спросила:

— Надолго, дочь?

— Нет, мама. Часа через два вернусь. Тебе что-нибудь нужно?

Старуха замялась.

— Да нет… Гляжу все ты ходишь, минутки на месте не посидишь. И на вид, чай, старше меня стала. Отдохнула бы…

Антонина Петровна усмехнулась.

— Нужно, мама. В такое время сидеть сложа руки грешно. Сын вернется — не похвалит.

Елена Архиповна перекрестилась и, вдруг заплакав, обняла дочь.

— Не вернется он больше, горемычная моя… Извели, уморили нашего Витеньку… Ничего ты, горемычная, не знаешь, не ведаешь…

Затрясшимися руками подняла Антонина Петровна седую голову матери, заглянула ей в глаза.

— Что ты говоришь, мама? Опомнись!

Под безумным взглядом дочери слезы высохли на глазах у старухи.

— Скажи, что это неправда, — прошептала, еле шевеля побелевшими губами, Антонина Петровна. — Почему ты молчишь? О, боже, с ума схожу… Сын мой… Витенька…

— Господи, помилуй! Дочка! Ну что ты… Не гневи вышнего! Бог дал — бог и взял. Помер он в ихнем лагере…

По лицу Антонины Петровны, медленно растекаясь, поползла бледность. Старуха, охнув, кинулась к столику с лекарствами. Ее руки тряслись, расплескивая темную, пахучую жидкость.

— Господи… Опять черная немочь… За что, боже, караешь?

В этот день на окраине города на подпольной явке у старухи-торговки напрасно ждали своего, всегда аккуратного, связного.

По невидимым каналам подпольной жизни города прошелестел тревожный сигнал: в намеченное время на явку не пришел шестой связной. Причины неизвестны. Ждем указаний.

От человека к человеку. К двум часам об этом сообщили Горнову. И перед вечером к Антонине Петровне, будто между делом, забежала соседка. По заплаканным глазам Елены Архиповны сразу все поняла.

— Сказали?

Старуха горестно кивнула.

— Лучше б и не говорила… Не знаю, голубушка, что и делать теперь. Хоть ты, боже, надоумь глупую старуху, — со стоном произнесла она. — Ум за разум заходит.

— Где она? Лежит?

— Лежала… Как услышала, обмерла сердешная. Очнулась — все расспрашивала. В лице-то ни кровиночки, все одно, что миткаль. Потом оделась, ушла. Боюсь, руки вздумает на себя наложить. Хотя бы ты, голубушка, приглядела за нею, а?

Евдокия Ларионовна постаралась утешить старуху, пообещала последить за подругой.

— И то спасибо. Жизня теперь вовсе ей опостылела. Муж зверем ходит, был сын, и того не стало. Чем жить?

На глазах у старухи показались слезы. Евдокия Ларионовна, всем сердцем сочувствуя подруге, еле-еле сдерживалась, чтобы не всплакнуть самой; не желая этого, заторопилась домой.

— Нужно сыну обед приготовить. Весь день не было, голодный придет, что волк.

Елена Архиповна бесхитростно, но словно ножом по сердцу провела, спросила:

— Слышно, в полицаи он пошел?

— Что поделаешь? Жить чем-то надо? Да и в Германию угонять стали. Кому охота?

— А наш вот помер… Сник, что травинка в поле. — После неловкой паузы тихо добавила: — Что только на белом свете творится, свой на своего, сын на отца… Испокон веков не бывало такого, не иначе, как свету конец…

Евдокия Ларионовна, не в силах выносить больше этого разговора, торопливо вышла. А Елена Архиповна, мучительно пытаясь осмыслить происходящее, не в состоянии преодолеть крепко сложившиеся цепкие крестьянские представления о жизни, горестно шептала:

— Конец, свету конец… Чем жить?

2

Чем жить?

Казалось, жить больше нечем, жить больше невозможно. И однако жизнь никогда раньше не кипела такой напряженной страстью, как теперь. Ложась спать, люди не знали — встанут ли утром. Готовя пищу, не знали, придется ли ее есть. Тревога неощутимым ядом наполнила воздух, отравляя сознание и старя душу. События чередовались с непостижимой быстротой.