Глубокие раны

Надя закрыла глаза, откинулась на спинку сиденья.

— Боже мой! — вырвалось у нее. — Как нехорошо…

— Нехорошо? Тошнит?

Надя промолчала. Увидев слезы, текущие из глаз подруги, Нина тихонько погладила ее судорожно стиснутую в кулачок руку.

— Ничего… Это пройдет. Во всем эта ведьма Громоголосова виновата. Надо было ее не слушаться!

4

Несмотря на строжайшее запрещение Пахарева, Надя пришла в этот вечер к нему. На ее тихий, еле слышный стук долго никто не отзывался. Она постучала посильнее.

Прошла минута, и хорошо знакомый хрипловатый голос спросил из-за двери:

— Кого принесло?

«Дома», — облегченно вздохнула девушка и сказала:

— Это я, Геннадий Васильевич. Ронина. Откройте.

Приоткрыв дверь, Пахарев впустил неожиданную гостью. Поняв, что приход девушки вызван чем-то очень важным, он усадил Надю на стул и коротко приказал:

— Рассказывай!

И тогда случилось неожиданное. У нее вздрогнули губы, и несколько мгновений она безуспешно пыталась сдержаться, но не смогла и, по-детски всхлипнув, уткнув лицо в ладони, заплакала.

У Пахарева мелькнуло страшное предположение. Он тихонько опустил руку на склоненную голову девушки. Надя подняла залитое слезами лицо.

— Геннадий Васильевич…

— Ну что ты, что? — спросил он, так как слезы мешали ей продолжать. — Провалилась?

Надя покачала головой.

— Наоборот… Я была сегодня в концлагере и все видела… Боже мой… — в широко открытых глазах девушки Пахарев увидел выражение боли и ужаса. — Геннадий Васильевич…

Пахарев подправил фитилек в коптилке, свернул самокрутку.

— Успокойся, дочка. Вполне понятно: фашистский концлагерь… Чего ты от них хочешь? Давай, рассказывай по порядку и постарайся ничего не упускать.

Мало-помалу успокаиваясь, Надя начала рассказывать. Обед у Штольца, Людмила Ивановна, страшный барак. Виктор Кирилин. Виктор…

Рассказывая, она видела его лицо, его глаза, и от страха, что он не выдержит и погибнет, прежде чем концлагерь будет разгромлен, никак не могла окончательно успокоиться.

Услышав о Кирилине, Пахарев прервал ее:

— Постой, Надя. Этот Виктор не бургомистра ли сын?

— Да… Вы знаете его?

— Слышал, — уклончиво ответил Пахарев, вспоминая Антонину Петровну, — слышал…

Они встретились глазами, и Пахарев тепло спросил:

— Любишь?

Уловив в его голосе участие, она молча кивнула.

— Боишься, не успеем… Что ж… утешать тебя не хочу, обнадеживать тоже. Одно лишь скажу: он один из тысяч в концлагере. И у них у всех близкие и родные…

Чуть слышно потрескивал фитилек в коптилке, причудливо освещавшей их лица. В паузах слышалось тяжелое дыхание Пахарева, на стене, повторяя движения старика, шевелилась его лохматая тень.

Девушка слушала простые, до обидного будничные слова и чувствовала, как утихает душевная сумятица. Он открывал ей одно из свойств человеческой души: чувствующему одну лишь свою боль — больно вдвойне.

Она не могла не согласиться с ним и все-таки возразила:

— Понимаю, Геннадий Васильевич, понятно все это. Каждый имеет ведь право на свое, лично свое счастье. Иначе как жить? И зачем?

— Правильно. Не забывай одного: общее счастье для честного человека — счастье личное. Что говорить, такое время пришло. Вырос человек. Не всякий, конечно. И кто знает, кому легче. Тому, кто понимает это, или тому, кто вообще ничего не понимает. Лучше перейдем к делу. Вот бумага… Постарайся начертить план концлагеря.

Подавив вздох, Надя взяла карандаш, склонилась над столом. Через полчаса, тщательно рассмотрев расположение построек и охранных сооружений концлагеря, Пахарев сказал:

— Значит, говоришь, посты менялись в четыре… Так, добро…

— Я могу еще раз побывать там, Геннадий Васильевич…

— Нет. Хватит, хорошего понемножку. Туда ты больше не покажешься. Лишний риск. Можно обойтись без этого.

Пахарев сложил бумажку с планом концлагеря, спрятал ее куда-то в рукав пиджака. Надя поднялась, глядя себе под ноги, попрощалась. Пахарев тоже встал, подошел к ней и, дружески встряхнув за плечи, сказал тихо:

— Ну, ну, дочка. Что это ты? Ты не волнуйся особо, Ночь, думаю, многое прояснит. У нас все готово, ждали лишь тебя. Позаботиться о твоем товарище поручу своему парню. Восьмой барак — помню.

Пробиралась Надя домой тем же путем — огородами. Шел снег. Он уже успел покрыть тонким слоем подмороженную сверху землю и чуть поскрипывал под ногами.

5

Снег шел всю ночь. К рассвету поднялся резкий северо-западный ветер. Тучи пришли в движение и наконец очистили небосвод. Когда рассвело, все вокруг неузнаваемо изменилось.

Пленные из восьмого блока были выстроены перед своим бараком в четыре шеренги. Их построили неизвестно почему раньше времени, до общей проверки, и они встревоженно поглядывали по сторонам. Но вот пришел переводчик, и сразу все стало ясно. И стало тихо.

Переводчик прошелся перед шеренгами, вытащил из кармана шинели лист бумаги и сказал:

— Я буду называть номера. Вызванный должен отойти в сторону. Видите ли, — лицо переводчика изобразило что-то похожее на улыбку, — у нас стало слишком тесно. Мы вынуждены отправлять лишних… небольшими группами в другие места.

Легкий шорох пронесся среди пленных. Выпрямились солдаты, окружавшие колонну.