Глубокие раны

От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей…

Зимний ветер вихрил звуки песни, нес их над концлагерем, над холмом, через реку, засыпанную снегом, к скорченному городу. Песню услышали в сутолоке и зловонии бараков. Сотни пленных прикипели к холодным щелям глазами.

Оттолкнув стакан с недопитым коньяком, выбежал на улицу майор Штольц. Бледнея, вслушивался в звуки песни. Ее он когда-то слышал, поймав волну Москвы.

— Майн гот! — Штольц выругался. — Фанатики!

Стараясь не обращать внимания на внезапный страх, майор подбежал к шоферу.

— Какого черта смотришь? Заводи машину!

— Идет посадка…

Тяжело дыша, Штольц прохрипел: «Идиот!» — и бросился к солдатам.

— Скорее, вы, ослы!

Солдаты не слышали его. Они вшестером вдавливали в душегубку последнего. Штольц увидел грязную шею в струпьях свалянных волос, и дверь захлопнулась.

Песня сразу оборвалась.

Достав платок, Штольц вытер взопревшее лицо и хотел дать шоферу сигнал к отправке. Но в это время со стороны бараков глухо послышались торжественно-протяжные звуки «Интернационала». Запел его, провожая товарищей в последний путь, восьмой блок. Подхватили первый, потом второй, четвертый блоки.

Слившись в один, уже зазвучали тысячи голосов. Увидев перед собой растерянное лицо обер-лейтенанта охраны, Штольц, изо всех сил сдерживая приступ ярости, выкрикнул:

— Прекратить!.. Стрелять… вешать… прекратить!

Забыв козырнуть, обер-лейтенант бросился к караульному помещению — там уже вытягивались в шеренги солдаты.

Чихнув мотором, сорвалась с места душегубка.

Рванулась неровная дорога под стремительный перепляс всех четырех колес.

Глава одиннадцатая

1

Когда дверь душегубки захлопнулась, Виктор еще продолжал петь. Вскоре, ощущая непривычное тепло, он почувствовал недостаток воздуха. С каждым мгновением дышать становилось труднее. Кто-то забарабанил в стену камеры кулаком, закричал, перекрывая шум:

— Чтоб те утробы, зверье такое народившие, землей проросли!

— Ребята!

— Хлопца жалко… Манюсенький хлопец… И матки нету… Эх!

— Спета песенка! Прощайся, хлопцы!

— Кто что не допил, не доспал — отказывай…

— А мне, грешному, сон хороший снился. Думал…

— Думает поп на…

Сдавленные друг другом, пленные не имели возможности пошевелиться и отводили душу словами.

Виктору, жадно ловившему каждое слово, вдруг захотелось кричать. Кричать, чтобы заглушить нахлынувший страх. Мысль еще продолжала отыскивать выход, но где-то в самой глубине сознания стучало:

— Конец… ко-нец… ко-нец…

Под ногами вздрогнуло и зачастило мелкой лихорадкой — все поняли: заработал мотор. В это же мгновение снизу, в спертый горячий воздух шибанул едкий запах сгоревшего бензина. От приступа кашля, раздиравшего грудь, из глаз полились слезы.

«Ко-нец… И это — смерть? Как глупо и не… конец…»

Нужно нечеловеческое, необъяснимое, душевное напряжение, чтобы семнадцать лет прожитой жизни вновь прошли перед мысленным взором за пять — шесть секунд, как торопливые хлопки автомата. Стараясь сдержать подступавшую к горлу тошноту, он сдавал экзамены. Перед ним мелькали лица учителей и товарищей. Он разговаривал с Сергеем, слушал рассказы дяди о пчелах. Вот он видит трактор, ощущая тепло его железного тела. И через все это, словно из тумана, рвалось к нему лицо матери. Оно уже как живое. Ласково улыбаются глаза, что-то шепчут губы…

И, обливаясь холодным потом, теряя над собою власть, закричал Виктор:

— Тяжко… Помогите… Кто-нибудь…

— Э-эх, парень, — прохрипел у него кто-то над ухом. — Кто тебе отзовется… На-ко, держи вот…

Виктор почувствовал у себя на щеке мокрую теплую тряпку. Тот же голос прохрипел:

— Дышь через нее…

Сделав отчаянное усилие, Виктор освободил руку, схватил тряпку и зажал ею рот, почувствовав на губах соленое.

А над ухом вновь:

— Реже дышь… не выдюжишь…

Дышать трудно, нечем. Рядом, хрипя, задыхались, бессвязно кричали, сердце надрывалось. Казалось, вот-вот оно лопнет. В голове все смешалось, горло перехватила спазма. В затылке и висках стучало; желание отбросить тряпку и вдохнуть всей грудью — пусть даже и отравленный воздух, лишь бы вдохнуть, — все сильнее…

Режущая боль в глазах — газ ядом сочится сквозь судорожно сжатые веки.

«Не волноваться, — подбадривал себя Виктор. — Спокойно, спокойно. Раскиснешь — конец…»

Кто-то в агонии обхватил его голову руками, кто-то, корчась в удушье, навалился всем телом сбоку. Чью-то горячую и потную руку он почувствовал у себя на шее. Сжимаясь, пальцы этой руки клещами прихватили кожу на шее, но боли не было. Затем рука вздрогнула, пальцы разжались.

«Готов…»

Все на свете забыто — мать, товарищи, родной город. И тогда Виктор понял, что смерть пришла, и узнал ее всем телом, всем мозгом, всем, что у него еще оставалось. Она сковала, помутила сознание, сжала сердце, холодной волной разлилась по телу. Ноги обмякли и подкосились. Лишь инстинкт еще удерживал его руку, прижавшую мокрую тряпку ко рту.

Еще он почувствовал какой-то неприятный зуд, распространившийся вдруг по всему телу, и понял, что это ползают встревоженные и тоже погибающие вши.

Вши…