Глубокие раны

Встречать их майор вышел на крыльцо. Поздоровавшись с капитаном, он, предупредительно поддерживая девушек под руки, провел их в дом, предложил им раздеться и, чтобы не смущать, вышел.

Нина разделась, вынула из сумочки зеркальце, черепаховый гребень — подарок Пауля Шмидта — и начала приводить в порядок прическу, без умолку при этом болтая.

— Представь себе, Надечка, мне ничуть не страшно! Мы-то, дурные, думали, думали…

Пользуясь отсутствием Штольца, Надя рассматривала в окно часть территории, бараки и левую угловую вышку концлагеря. «Два ряда колючей проволоки… угловые башни невысоки, метров шесть, не больше. Пленных во дворе почему-то не видно…»

Случайно взглянув на свои руки, положенные на подоконник, она заметила, что пальцы слегка дрожат. «Нужно успокоиться», — она отошла от окна и стала раздеваться.

К ним в комнату вошла женщина, приехавшая с капитаном Краузе. Подмигнув девушкам, словно старым знакомым, она безапелляционно заявила:

— Ничего, девоньки! Все мужчины — сволочи! От нас им одно надо… известно что! Не будьте только дурами… Эх, мне бы ваши годы — я бы из них все соки выжала! Уж коли хотят того, пусть платят. А на остальное наплевать!

То отдаляя, то приближая зеркало, она запела:

Всюду деньги, деньги, деньги…
Всюду деньги без конца…

Нина, указывая на нее глазами, шепнула Наде:

— Что за чучело?

Та пожала плечами.

Оставшись довольна своим видом, женщина встряхнула пышными наплоенными волосами, оборвала песню на полуслове и подошла к окну. Взглянув в него, она пренебрежительно фыркнула:

— Коммунистические общежития! Ха-ха! Добились-таки своего наши ивашки — коммунизм по всей форме!

«Дура», — подумала Надя со злостью и вся задрожала от негодования. Только теперь девушка полностью поняла всю неизмеримую тяжесть положения, в котором оказалась. Враги на каждом шагу, от них нельзя ждать ни пощады, ни милости в случае провала. Желание одеться, выбежать из дому и уйти, не оглядываясь, из этого кошмарного места захлестнуло ее, заставило учащенно забиться сердце. Ладони стали влажными, но слегка присыпанное пудрой лицо не выразило ничего, кроме простого любопытства.

— Простите, — обратилась она к женщине. — Как вас можно называть?

Та вынула из сумочки длинную сигарету с позолоченным мундштуком, прикурила. Сложив губы сердечком, выпустила клубочек едкого и душистого дыма.

— Зовите меня просто Людмилой. Полностью же — Людмила Ивановна Громоголосова. Вы молоды, не знаете. До революции у моего отца в городе было три магазина, кондитерские, ресторан, еще что-то, не помню уже… Громоголосов Иван Петрович… купец первой гильдии… И все растащила босота! Революция… Ах, если бы немцы догадались начать на пятнадцать лет раньше! Теперь же что толку? Что мне возвратят — пустые каменные громады? Что мне делать с ними? Тридцать пять за спиной… молодость — фюйть! — промчалась, пролетела, словно на тройке… Никогда не прощу!

Слушая ее быстрый говор, за которым с трудом успевала мысль, Надя думала: «Дернуло же меня спросить… Пусть себе веселится, мне-то что до этого? Побесится — перестанет».

Девушек выручил майор, пришедший пригласить к столу.

В соседней комнате, кроме знакомых Наде офицеров, было несколько, увиденных ею впервые. Обер-лейтенант Пауль Шмидт, перебиравший клавиши аккордеона, встал, галантно поцеловал у Нины руку, и все стали рассаживаться за столом.

Надю усадили по правую сторону от майора во главе стола, слева от Штольца сел капитан с Людмилой Ивановной, затем по чину все остальные.

Выпили, как водится, за именинника, выпили за победу, выпили еще за министра Розенберга и вновь за именинника.

Штольц, наклонившись к Наде, шутливо заметил, что ей на пять тостов хватило одной рюмки вина.

— Прости, Генрих, не могу много пить. Только ради тебя. Я же не твой ефрейтор.

Он украдкой поцеловал ее за ухом. Людмила Ивановна заметила и пьяно погрозила. Штольц, сердясь в душе на пьяную шлюху, улыбнулся и прижал руку к сердцу. Надя уткнулась в тарелку с какой-то маринованной рыбкой.

Штольц смотрел сбоку на ее простую прическу, на розовое ушко и чувствовал приятную истому в теле.

«Черт возьми, хороша закусочка… — мелькнула у него мысль. — Угораздило меня собрать днем… попозже нужно было. Был бы полный порядок! Впрочем…»

Что впрочем, он так и не решил. После знакомства с Надей он часто удивлялся сам себе. То, что он, не задумываясь, много раз проделывал с другими, с этой серьезной девушкой он так, запросто, сделать не мог. Что-то не позволяло… Молодость ли ее, удивительно ли красивое лицо, всегда грустноватые глаза, казалось, смотревшие прямо в душу, нравственная чистота ль, угадываемая интуитивно.

Он был неглуп и отлично видел, что она ждет этого от него. Возможно, это и удерживало пока Штольца.

Он терпеливо обхаживал девушку, и что-то, чего он сам пока не мог понять, мешало ему поступить более решительно. Может быть, удерживало подсознательное стремление доказать, что не так уж он огрубел, что он более человечен, чем она, несомненно, в глубине души о нем думала.