Глубокие раны

— Я пойду на все, если не будет иного выхода. Я обещаю, что справлюсь. Вы не верите?

Пахарев торопливо достал кисет, стал свертывать самокрутку. Но это ему долго не удавалось, и он наконец поднял глаза на девушку.

— Ну что ж… Только гляди, дочка, в оба гляди — у тебя впереди вся жизнь. И не хотелось бы посылать тебя туда, но нужно. Двое наших пытались проникнуть в концлагерь и… и погибли. У нас остался только такой выход. Но категорически запрещаю все недозволенное. Иначе и на глаза не показывайся… слышишь? Некоторые приемы борьбы, — он понизил голос до шепота, — годные для фашистов, неприемлемы для нас — большевиков. Ишь, загнула… стрекоза какая…

Вскинув мешок на плечо, Пахарев направился к выходу из парка. На одной из аллей он увидел на скамейке Андрея Веселова.

— Закурить не найдется, молодой человек?

Андрей не торопясь кивнул и вынул из кармана пачку немецких сигарет. Пахарев поставил мешок с листьями рядом со скамьей и сел. Закурив, он затянулся и закашлялся.

— Дрянь какая… — проворчал он. — Слушай и наблюдай, чтобы никто не подошел с правой стороны. Вот так. Запоминай. Пойдешь в Веселые Ключи, найдешь пасечника Кирилина Фаддея Григорьевича… Восемнадцатый дом направо, если идти из города.

— Знаю его…

Пахарев долго объяснял суть дела. Затягиваясь дымом, Андрей молчал, глядел в пустынную протяженность аллеи. Но вот он лениво, не поворачивая головы, сказал:

— Идет полицай…

— Пусть его. Значит, не нашел еще работенки, говоришь?

— Где уж… А надо бы, жрать нечего… Говорят, завод скоро восстанавливать начнут, тогда может…

Полицейский прикурил у Пахарева и пошел дальше. Когда он свернул в другую аллею, Пахарев переспросил у Андрея пароли и адреса, посоветовал, под каким предлогом покинуть город.

Вскинув мешок с листьями за спину, он пошел дальше. Андрей посидел немного на скамейке, обдумывая, как объяснить матери свою отлучку из дому, может статься, на несколько дней. Не придумав ничего подходящего, он, насвистывая любимый вальс «На сопках Маньчжурии», походил по парку, понаблюдал издали за немцами, валившими новую липу, и подумал, что хорошо бы угостить их парой гранат. Не выходя из парка, увидел впереди себя Надю.

— Давай мешок, — предложил он, поздоровавшись.

Сердясь, она напомнила ему слова Пахарева избегать встреч друг с другом.

— Ну раз встретились… Все знают, что мы вместе учились. И я хотел бы иногда бывать с тобой. Ведь жизнь идет. Только подумать — нам скоро будет по восемнадцать! А потом двадцать, тридцать, пятьдесят… Ты когда-нибудь думала о могуществе времени?

Надя взглянула на него, улыбнулась слегка насмешливо и грустно.

— Нет, не думала. И думать не хочу. Зачем нам думать о времени? Перед нами целая вечность… уметь бы только распорядиться ею как следует… Так-то… А желание свое придется тебе обуздать, кавалер. По крайней мере, в течение этого месяца. Теперь же сворачивай на соседнюю улицу…

Андрей покосился на нее, хотел вздохнуть, но сдержался и вздохнул только за углом.

2

Дом восемнадцать на Пятницкой — двухэтажное старинное здание с замысловатым лепным карнизом и множеством других архитектурных украшений — принадлежал когда-то помещику Подольскому. После революции в доме поселились семьи рабочих и служащих. Они вспоминали о помещике лишь в тех случаях, когда вспыхивали ссоры среди женщин из-за неудобств.

Дело в том, что после переделки дома квартиры оказались чересчур разными; трехкомнатные, двухкомнатные и маленькие — однокомнатные.

Особенно охотно упражнялась на тему о несправедливом разделе жилплощади жена банковского кассира Амелина, умершего за год до войны. Соседки Амелиной говорили, что умер он от острого приступа ревности, вызвавшего разрыв сердца. Возможно, здесь и была некоторая доля правды. Альберта Герасимовна — жена кассира — была разносторонней деятельности женщина. Она энергично «бомбила» горсовет различными проектами, в которых доказывала необходимость решительного переселения живущих в доме семей из одних квартир в другие. При этом она учитывала семейные, финансовые и многие другие стороны бытия.

Но так как, выдвигая проекты, она называла себя самой обездоленной в смысле жилплощади, что незамедлительно каждый раз опровергалось, горсовет бездействовал. Это давало Альберте Герасимовне повод для «разоблачения» недобросовестных работников горсовета, игнорирующих справедливые требования советской женщины и матери-вдовы. Она писала в редакции газет, жаловалась в облисполком и выше.

Войну Альберта Герасимовна встретила как нечто не выходящее из ряда обыкновенных событий. На фронт ей провожать было некого, и она волновалась только по той причине, что стал ощутим недостаток продовольствия.

Когда немцы вступили в город, она первым делом потребовала от дочери, чтобы та уничтожила свой комсомольский билет.

— История меняется, — сказала она. — Вчера было нужно одно, сегодня необходимо другое. Из-за книжечки в красной обложке нет смысла рисковать своим будущим.

Дочь, считавшая мать очень умной и опытной в житейских делах, не стала возражать.