Глубокие раны

— Это нам даром не пройдет, — сказал тогда Кинкель ефрейтору Вилли Конраду, своему проверенному другу. Тот испуганно оглянулся и покачал головой. Вилли был честен, но осторожен, тосковал по жене — женился он всего полтора года назад, и всю свою тоску вкладывал в игру на губной гармонике. Вилли Конрада убило на подступах к Смоленску. Конраду вспороло грудную клетку большущим осколком через два часа после того, как он получил из дому небольшую посылочку с шоколадом, сигаретами, новыми платками и фотографией жены. И Кинкель не успел даже попрощаться с другом как следует — шла атака. Атака… Слово, воспетое поэтами и проклятое миллионами людей в казенном обмундировании…

Нет, Кинкель не мог уснуть и сегодня. Рядом беспокойно ворочался Малышев; он и во сне оставался самим собою — то и дело начинал с кем-то спорить. А впрочем, разве кто-либо спал в этом бараке спокойно? Виктор, с которым шли рядом из-под самой Вязьмы, вздохнул, причмокнул и вдруг удивительно четко проговорил:

— Нет, нет! Белые… Белые розы лучше.

К нему Кинкель успел присмотреться еще в дороге. Да, из-под Вязьмы… Там, именно там все и получилось. Там он допустил самую грубейшую ошибку за всю свою бытность в партии. Одному из их взвода, толстяку Гейнце, удалось раздобыть где-то несколько бутылок коньяку, и они, человек пять хорошо знавших друг друга солдат, в перерыв между двумя переходами украдкой от фельдфебеля выпили. Был тост за успешный парад на московской площади перед Кремлем, пили за благополучное возвращение домой. Пожилой каменщик из Берлина пил за себя, толстяк Гейнце — за пару сотен гектаров украинского чернозема, которые ему пожертвует фюрер после успешного завершения русской кампании. Каменщик обозвал толстяка ослом, а Кинкель добавил, что от фюрера можно ожидать земельный надел не более двух квадратных метров величиной. Сказал и вскоре забыл о своих словах.

Его арестовали через два дня после этого, когда были уже на подступах к Вязьме. Отконвоировать его в штаб полка командир роты приказал толстяку Гейнце. Дело было под вечер, гремела орудийная перестрелка, в небе шел ожесточенный воздушный бой.

Горела какая-то деревенька, урчали танки и бронетранспортеры…

Всматриваясь сейчас в холодную черную пустоту барака над собой, Кинкель видел прошлое словно наяву.

До штаба оставалась еще добрая половина расстояния, когда послышался визг приближавшегося снаряда. Взорвался он с перелетом метров в пятнадцать. Второй и третий взорвались сзади. Потом Кинкель перестал считать. Снаряды рвались везде и беспрерывно. Казалось даже, что они рвутся на собственной спине. Когда артналет окончился и Кинкель, придя немного в себя, встал, было совсем темно. Волоча раненую ногу, подполз Гейнце и тихо сказал:

— Уходи, Арнольд. Я слышал у капитана, что дела у тебя — труба. Выпутаться сумею… Уходи…

— Куда? — спросил опешивший в первую минуту Кинкель; до этого времени он думал, что донес на него именно толстяк Гейнце.

— Это твое дело… О семье не беспокойся… скажу, что в тебя угодил снаряд… давай…

Грохочущая взрывами ночь, кровавые отсветы пламени в тучах, блуждание в бесцельных попытках перейти линию фронта. Потом это ему удалось, он даже переоделся в русское обмундирование, сняв его с убитого. Но утром оказалось, что впереди опять немцы, то есть — свои… да, свои… Впереди опять были свои… Пролежав день в воронке от взрыва бомбы, он на вторую ночь забрел в расположение какого-то штаба… Этих штабных крыс никогда не увидишь на передовой, но там…

Стягивая шинель с Малышева, Кинкель приподнялся. Ему показалось… Впрочем, черт знает, что ему показалось. То ли это ветер так сочно шлепает чем-то по крыше барака, то ли приклады о тело. Ему хотелось тогда закричать, но он боялся выдать себя.

В следующую минуту рядом с ним кто-то заговорил о немцах. Опять проклинают… Проклятья… Проклятья… Нет, товарищи… Бросьте… Не так просто… Огнем и кровью прививали немцам новые порядки и привычки, им не втолковывали, а вбивали в их мозги… э…

Черт, что он хотел сказать? Ах, да… Когда-то в дни своей юности, будучи долговязым мастеровым на одной из верфей Гамбурга, он случайно попал на собрание доковой ячейки социал-демократов и впервые услышал о Ленине, о России, в которой хозяев вообще больше не было. В то время Арнольд политикой не занимался. Конечно, он и раньше немного слышал. Но заинтересовался по-настоящему именно тогда. Кое-что удивило, кое-что показалось выдумками досужих голов. Он никак не мог себе представить, как это сами рабочие могут управлять государством. Ведь нельзя же, скажем, собираться каждый раз на собрание, чтобы намечать дела на завтра? Может быть, выбрать старшин?

Да, сейчас все это вызывает лишь улыбку, но тогда именно эти, во многом наивные мысли заставили его искать ответа. Он стал учиться русскому языку. Читать Ленина в подлинниках…

Все это, конечно, произошло не вдруг, но к тридцатому году, когда фашизм начал открыто поднимать голову, его в доке уже считали коммунистом. Фактически в ряды коммунистов Кинкеля привели коричневые штурмовики, их действия.