Глубокие раны

На следующий день Виктор с Малышевым работали за воротами концлагеря — пилили и кололи дрова для солдатской казармы и для кухни. Возле кухни им посчастливилось набить карманы зерном кукурузы, насыпанной там кучей. В промежутках между бредом Кинкель жевал прогорклые зерна, а по ночам спорил на весь барак с каким-то Лундквистом, часто упоминал Тельмана, Гитлера… Малышев, очень трудно привыкавший к новому соседу, ворчал:

— Опять выступает…

Сибиряк был любопытен и как-то попытался расспросить Кинкеля. Но тот лишь подтвердил предположения Виктора: да, он немец. Конспиратор, проснувшийся в больном, не разрешал ему ответить на многие вопросы Малышева.

На четвертый день, когда Кинкелю принесли пайку хлеба в двести граммов — одну из полученных на троих, Арнольд вдруг заявил, что завтра он встанет. Встанет хотя бы ради того, чтобы не свалились из-за него с ног и другие. И он действительно встал, несмотря на уговоры. Ему помогли дойти до дверей. Глотнув свежего воздуха, он постоял, пошатываясь, и, провожаемый тревожными взглядами Зеленцова и Виктора, тяжело побежал вслед за остальными к плацу для построений.

Малышев, норовивший держаться поближе к нему, только однажды незаметно поддержал его плечом.

Кинкель вышел на поверку и на второй день, и на третий, и на четвертый…

Глава девятая

1

Близилась зима.

Утренние морозцы все чаще прихватывали ледком воду в лужах. Деревья облетели, голые сучья, корявые стволы.

Все острее начинал ощущаться топливный голод. Дети, старики, женщины бродили по городу, подбирая каждую щепочку, сухой, способный гореть мусор, сгребали в парках и садах осыпавшуюся с деревьев листву и уносили все это домой в мешках и тюфячных наволочках.

Иные, посмелей, пробирались к вокзалу, на товарные станции и обменивали у солдат охраны уголь на вещи.

В один из ноябрьских дней в Центральный городской парк пришел с мешком и самодельными грабельками Пахарев. Он вежливо поздоровался с дежурившим в парке полицейским и направился в отдаленную часть парка, где еще можно было собрать листьев.

В одной из аллей немцы валили на дрова липы, тут же их распиливали и грузили на машины. На минутку остановившись, Пахарев понаблюдал и неторопливо пошел дальше. Глаза его почти совсем скрылись под сдвинувшимися бровями.

«Мерзавцы… Пилят, и ни один, верно, не думает, сколько времени потребовалось, чтобы такие липы выросли… У себя дома, небось, над каждым корешком трясутся…»

Он немного успокоился, только увидев Надю Ронину. Была она в заплатанной ватной телогрейке, в большой, закрывшей все лицо старой шали и тоже с мешком и грабельками. Сгребая листья, она медленно приближалась к нему.

Недалеко от них сидели на набитых мешках две старухи и судачили. Еще дальше собирали листья, мальчишки, прерывая скучное занятие борьбой: кто кого положит на лопатки.

«Пожалуй, нескоро их матери дождутся топлива», — усмехнулся Пахарев и, поймав взгляд девушки, кивнул, чтобы она подходила ближе.

Через минуту они тоже, как старые, случайно встретившиеся знакомые, сидели на мешках и негромко разговаривали. Пахарев, после ряда обычных вопросов, поинтересовался, как идет дело с немецким языком.

— Хорошо. Скоро и русский забуду, — она улыбнулась. — Папа пугается… Ты, говорит, во сне не по-нашенскому бредишь. Что это с тобой?

Пахарев осмотрелся по сторонам и тихо спросил:

— Ты знаешь дом восемнадцать по улице Пятницкого?

— Как же, Геннадий Васильевич, там моя одноклассница живет, Нина Амелина. Только…

— Вот, вот. Подружись с нею покрепче и как можно скорее. У нее с маменькой часто бывают немецкие офицеры. Но тебя особенно должны интересовать офицеры из концлагеря. Ты понимаешь, Надя?

Бледнея, она кивнула.

— Если возможно, постарайся даже попасть на работу в концлагерь. Слышно, что для агитационной работы среди пленных немцы набирают группу надежных людей из русских и украинцев. Начальник концлагеря, майор, фамилия нам пока неизвестна, тоже бывает у Амелиных. Одним словом, нам нужны сведения о концлагере, самое основное — об охране, расположении и смене постов. Ты поняла?

Она опять кивнула; в ее лице больше не было ни кровинки.

Давно она хотела вступить в борьбу. Думая по ночам, представляла себя в самых невероятных условиях и положениях, но такого не могла подумать и она. В своем воображении она всегда была вооружена, а Родина в лице этого старика с умными и печальными глазами предложила ей самое простое и могучее оружие. Она предложила ей вооружиться своей ненавистью и любовью и вступить в смертельную схватку. Все свое забыть… Если же… Как потом жить? Как потом глядеть в глаза отцу? А Виктор… Ничто не оправдает ее перед ним, никакой долг. Перед ним она должна остаться чистой, как сама правда.

Все время наблюдавший за ее лицом Пахарев шевельнул бровями, опустил глаза.

— Забудь этот разговор, Надя. На это ты не готова. Народу не мертвые нужны — живые. Способные через смерть пройти и остаться жить… остаться без единого пятнышка…

— Подождите, — прервала его Надя. — Разве не стоит одна жизнь тысячи жизней… разве я отказываюсь?

— Ты не сумеешь…