Глубокие раны

Виктор удержался на ногах; пленные, наблюдавшие за избиением, облегченно перевели дух. Не удержись юноша, не встал бы он больше с земли.

Краем глаза Зеленцов заметил, что бледное длинное лицо стоявшего с ним рядом новичка пошло темными пятнами и нижняя челюсть, затвердевшая камнем, слегка дрогнула.

Пошатываясь, Виктор пошел к концу очереди; кто-то громко шепнул:

— Скорее, парень!

Виктор вздрогнул и прибавил шагу.

В этот день пленные из восьмого блока после завтрака были предоставлены самим себе, как это случалось и раньше. Их загнали в барак и заперли до следующего утра.

2

Виктор тихо рассказывал о себе. Малышев, лежавший навзничь, смотрел в потолок.

— Черт знает, все шло вначале хорошо. Мне удалось дойти до Вязьмы. Автомат я к тому времени бросил. С каким-то фрицем пришлось перестреливаться, и все патроны, дурак, израсходовал. А затем началось…

Несколько минут он молчал, и лишь слышалось его тяжелое дыхание.

Зеленцов положил ему руку на плечо:

— Спокойно, Витька, не психовать.

Морщась от боли, Виктор осторожно лег на спину.

— На каждом шагу немец. Когда я одного кокнул — иначе не пройти было — что поднялось! С собаками пошли по следу. Хорошо, какая-то речка попалась, отстали. Но в суматохе я потерял наган. А на другой день попал все-таки в руки военной жандармерии… Не убили. Много нас таких собралось там. Заставляли окопы рыть, блиндажи делать… нуждались в рабочих руках. Только прошла неделя, и видят, что пользы от нас, как от козла молока. Собрали и вместе с пленными погнали в тыл. Знали мы, что гонят в какой-то лагерь сто один.

Виктор помолчал и тихо добавил, намеренно меняя разговор:

— Вот и пригнали. Вы сами-то давно здесь?

Павел свистнул:

— Скоро три недели.

— И как же? Не пробовали бежать? — Виктор понизил голос до шепота. — Пытались?

— Пробовали, — ответил Малышев. — Дороговато обходится, а пользы — ни на грош. Сам увидишь… подожди…

— Ждать? Разве дешевле обойдется? — Виктор привстал. — Зима на носу… Передохнем, словно мухи.

Все трое замолчали.

Малышев потрогал раненую голову и поежился. Миша угрюмо смотрел перед собой. Каждый из них думал о последних словах Виктора.

Виктор сел, обхватив руками колени, и, глядя в темноту перед собой, сказал:

— Сидеть и ждать… А чего?

Натягивая шинель на голову, Малышев прервал его на полуслове:

— Брось ты! Не береди душу…

Рядом с Зеленцовым, выставив вверх острые колени, лежал молчаливый сосед. Он так и не проронил ни одного звука и лишь хрустнул пальцами после слов Малышева.

Наступила ночь, за нею день. Жизнь шла где-то за колючими изгородями концлагеря, но борьба за нее ни на мгновение не прекращалась и здесь, на небольшом, втиснутом в неправильный квадрат проволочных стен клочке земли. Упорная, молчаливая, лютая, не знающая ни пощады, ни жалости борьба. В этой борьбе или гибли, или выходили из нее обычно с сердцами, из которых при ударе сталь высекала бы искры. Но выходили и другие. Растоптанные, изломанные, утерявшие свое лицо, отказавшиеся от всего, что раньше было свято.

3

В восьмом блоке можно было говорить о чем угодно; большим успехом пользовались рассказчики анекдотов. Много толков бывало после воскресной информации, проводимой один раз в неделю администрацией концлагеря. Обычно после информации о положении на фронтах в бараке было тихо, прекращались всякие разговоры: слишком подавляющими были успехи немецкой армии.

Лишь спустя несколько часов начинались разговоры, в которых принимали участие все, кроме лежавших при смерти. Но правды не знал никто. А она была необходима для души, как вода для умирающих от жажды.

Промозглые, длинные, словно века, осенние ночи. Чем было их заполнить? От сосущего чувства голода не спалось. Полчища вшей обессиливали не хуже голода…

Могучие союзники работали на эсэсовцев: холод и голод, вши и дизентерия, четкий распорядок, поддерживаемый пулеметами и резиновыми палками. Одно могли противопоставить фронту многочисленных врагов пленные — ненависть и свою сплоченность.

Не будь этого, продолжительность жизни в концлагере сократилась бы в сотни раз.

Ветераны концлагеря вливали во вновь прибывавших ненависть щедрыми немерянными порциями. Вливали без ограничения, часто неосознанно, своими рассказами. То, о чем они рассказывали по ночам, не вмещалось в сознании и казалось Виктору немыслимым бредом. Эти рассказы вперемежку с анекдотами о попах и попадьях приводили новичков в трепет.

Восьмой блок отличался в этом отношении от остальных семи тем, что здесь разговаривали обо всем на свете, кроме еды. Это стало вроде своеобразной традиции. Но однажды и здесь прорвалось… Случилось это через неделю после того, как Виктор попал в концлагерь. Одному из новоприбывших стало невмоготу терпеть, и он стал наяву бредить о хлебе. Никто его не прерывал до тех пор, пока в бараке не повисла зловещая тишина: еще мгновение, и забывшие все на свете, кроме желания есть, люди могли бы решиться на крайность. Разметать сделанный на живую нитку барак, броситься под пули охранников, обвиснуть тряпками на колючей изгороди.

В этот момент из дальнего угла раздался голос: