Глубокие раны

Через полчаса, справившись наконец с воротами и убрав гнедого, Фаддей Григорьевич, отдирая с усов таявшие ледышки, присел у дышавшей теплом плиты и коротко, кое о чем умалчивая, рассказал о Викторе. То и дело прерывавшая его упоминанием господа Елена Архиповна всплакнула под конец; пасечник, не переносивший слез, буркнул себе что-то в бороду и прошел в гостиную. Увидев на тумбочке у двери телефон, проведенный по требованию бургомистра полтора месяца тому назад, снял трубку и, повертев ее в руках, бросил подошедшей Антонине Петровне:

— Все богатеете…

— Провели, — тускнея глазами, ответила она неохотно.

— Н-да… От трудов праведных не наживешь палат каменных… А сам где?

— Кто его знает… Часто и по неделе домой не показывается.

Откашлявшись, пасечник хотел что-то сказать, но не стал, увидев вошедшую Елену Архиповну. Непоседливо повертелся в гостиной и, желая избавиться от старухи, услал ее на кухню кипятить чай. Затем, повернувшись к ходившей за ним по пятам Антонине Петровне, прищурившись, сказал:

— А я к тебе, стало быть, и по другому делу. Велел сын попросить у тебя… этот самый… рецепт для Никодима под номером тыща и один.

У Антонины Петровны изумленно раскрылись глаза: пасечник произнес пароль на получение листовок со сводками Совинформбюро.

— Сколько? — машинально спросила она.

— Сот восемь — десять, стало быть. Хватит пока.

— Зачем это, Фаддей Григорьевич?

Он опять прищурился.

— А это, стало быть, не мое дело. Мне приказано доставить куда следует — и шабаш!

За чаем они опять разговорились о Викторе: темнело. Павел Григорьевич так и не пришел в этот вечер домой.

На другой день, провожая пасечника в обратную дорогу, Антонина Петровна спросила:

— Если узнает о тебе, что сказать, Фаддей Григорьевич?

— Эт-то дело пустяковое. Скажи, дровишки на продажу привозил. Жить-то, стало быть, надо или нет?

Шагая рядом с тронувшимися санями, она сказала:

— Не забудь же, если Витю встретишь…

— Не забуду. Иди, иди домой, негоже так…

Старик оглянулся на нее в последний раз и стегнул вожжами мерина. Тот недовольно шевельнул хвостом и, всем своим видом осуждая постоянную торопливость людей, перешел на тряскую рысь.

Вернувшись домой, Антонина Петровна, перепугав мать, внезапно расплакалась и долго не могла успокоиться.

Глава восемнадцатая

1

Да, в городе жизнь шла своим чередом. Выбрав час, когда бургомистр был дома, поругалась Антонина Петровна с Евдокией Ларионовной. Да так, что и некоторые базарные торговки, услышав, позавидовали бы. Поругались с подвизгиванием по-бабьи, не стесняясь, в выборе выражений. Когда изумленный бургомистр вышел на крыльцо, Антонина Петровна была красна от усердия. Стояла со сбившимся на плечи платком, руки — в бока. Сыпала через забор слова горохом, да такие, что муж лишь глазами хлопал.

«Какая холера на них наскочила? — подумал он. — Душа в душу жили…»

— Ты, молотилка! — попытался он остановить жену. — Сбавь газу. Очумели вы, что ль?

Сказал — и сам был не рад. Его слова лишь подлили масла в огонь.

— А-а! — закричала Антонина Петровна, поворачиваясь к мужу. — Жалко тебе? Заступаться вышел? Ах ты, кусок кобелятины! Все знаю, рассказали вчера добрые люди, что вы с нею творите! Подожди, подлец, задрыгаете вы с нею на одной перекладине!..

— Тпру! — пятился от нее Кирилин. — Осади… Очумела? Я у нее в доме всего раз за свою жизнь был…

— Молчи, изуит! Меня не обманешь! Сама такая-сякая и сын туда же — жениться вздумал! Добрые люди мучаются, а вы тут…

Кирилин поспешил захлопнуть дверь; недаром говорится, что легче, справиться с десятком волков, чем с одной разъяренной бабой.

А через забор еще долго продолжали перелетать со двора во двор сочные приветствия и пожелания друг другу всевозможных лихоманок и разных других, не менее приятных благ.

2

Вечером в тот же день Денис Карпович Ронин, едва не лишившийся дара речи, смог наконец вымолвить:

— Ты, дочка, спятила! Да мысленно ли…

— Я выхожу замуж, — опять повторила Надя. — Завтра жди сватов.

На этот раз слесарь окончательно понял, что дочь не шутит. Охватившая было его растерянность сменилась недоумением, затем обидой и наконец самым настоящим гневом. Вряд ли кто поверил бы, что этот рассудительный человек может быть в таком положении. Нет, он не кричал, не ругался. Но Надя еще ни разу не видела отца таким возбужденным. У него даже руки задрожали. Рабочие, натруженные руки, умевшие быть нежными, как у женщины. Наде стало больно.

— Неужели ты не понимаешь, отец? — сказала она, подходя к нему. — Твоя дочь совсем не такая, как ты подумал…

Денис Карпович, переждав, пока прекратится дрожь в руках, проворчал с укором:

— Могла бы и побольше открыться перед отцом. Он тоже ведь за советскую власть дрался когда-то…

— Ты и без того помогаешь, папа. Большего тебе нельзя делать…