Глубокие раны

Помедлила и опять покачала головой:

— И тот, третий, ровно жердь высушенная. Дунь — и ноги кверху. Кума Василина, как он мылся, прямо-таки расплакалась…

Павел глядел на нее с благодарностью и думал, что, не подвернись им эта молодая женщина с возом хвороста на проселочной дороге позавчера, когда они, совершенно выбившись из сил, волокли бесчувственного товарища, им бы несдобровать. С первого взгляда поняв в чем дело, она остановила лошадь, разобрала воз и, уложив беглецов на сани, заложила их сверху хворостом, потом, нахлестывая лошадь, доставила их к себе во двор. Пришлось часа три померзнуть, но все обошлось благополучно. Вот только Зеленцов никак не может прийти в себя. Славившаяся на все окрестные хутора своим умением врачевать, бабка Алена выправила Мише выбитое плечо и теперь часто меняла теплые компрессы на ушибленной стороне груди, смачивая их в каком-то лекарственном отваре из кореньев, состав которого знала одна лишь она.

Бабка была молчалива и подвижна; на тревожные вопросы Малышева отвечала неохотно и скупо. Вот и на новый его вопрос покачала головой:

— Как знать, голубок, как знать… Вышний милостив…

Она меняла компресс, и Малышев опять увидел вспухшую, разбитую в кровь правую сторону груди бредившего друга и подумал с горечью, что ничем здесь не поможет эта неграмотная старуха. «Хирурга бы… бабка ты, бабка… ну что ты здесь сделаешь?..»

Миша зашевелился и скороговоркой начал что-то неразборчиво бормотать. Павлу удалось разобрать в его бреде всего несколько слов. Зеленцов звал Настю, о которой Павел уже немало знал, и часто вспоминал о чем-то веселом. Не сразу Малышев понял, что товарищ вспоминает о родном селе.

Зеленцов в это время действительно подходил в бреду к родному селу. И уже издали слышал чью-то звонкую песню. Торопясь, он прибавил шагу. Земля вдруг расступилась под ногами, и он, вскрикнув, стал падать. Падал, пока не зашлось в холодной судороге сердце.

8

Трудно счесть на земле города и села. Много их, очень много. Но для Зеленцова Веселые Ключи были единственным, своим селом, так же, как для Арнольда Кинкеля своим, единственным, городом был Гамбург.

Веселые Ключи… Немало перемен произошло здесь за последние недели. В селе расположился гарнизоном батальон итальянцев, которые, стоя на часах, гнулись от морозов в три погибели, отогревались в избах, варили макароны и кофе, пели веселые и грустные песни, били вшей в рубахах и лапали баб и девок. Итальянцы ездили с торговыми агентами компании «Ост» по окрестным селам и свозили в Веселые Ключи зерно и пеньку, овец и кожи, перо и овощи. Отсюда все это переправлялось на ближайшую железнодорожную станцию и — в Германию.

Обо всем этом думал Фаддей Григорьевич по дороге в город.

Выехал он из Веселых Ключей после завтрака и, настегивая своего престарелого, но еще довольно резвого гнедого мерина, к часу дня подъехал к дому брата. Подергал в раздумье за бороду: ворота во двор на добрую четверть были завалены снегом. «Ну и хозяева, разъязви их в печенку!»

По улице вихрилась поземка. Редко маячили пугливо сгорбленные фигурки прохожих. У домов на тротуарах причудливыми хребтами лежали сугробы.

Фаддей Григорьевич, недолюбливавший город с его суетой и многолюдностью, теперь, наоборот, был подавлен холодным безлюдьем и почти ощутимой пустотой длинной, как коломенская верста, улицы. Неодобрительно крякнув, бросил гнедому охапку сенца и пошел в дом. Навстречу ему, на ходу завязывая платок, спешила Антонина Петровна. Ее похудевшее сосредоточенное лицо вновь заставило пасечника крякнуть. Ткнувшись усами в ее холодную щеку, он отстранил ее от себя, придерживая за плечи, и сказал:

— Ну, здорово живешь…

Под его сочувственным, по-детски простым и вместе с тем умудренным прожитыми годами взглядом у нее запрыгали губы.

— Витя-то наш, Фаддей Григорьевич, погиб, — сказала она, пересиливая себя.

Не выдержал старик и, насупив брови, недовольно буркнул:

— Чего, стало быть, расквохталась понапрасну? Ну, что глядишь? — сердито добавил он, встретив ее мятущийся, укоряющий взгляд. — Не брешу я тебе… живой Витька. Не дальше, как вчера, стало быть, видел его. Да что ты? А-а, — поддерживая ее, зашатавшуюся, словно от сильного удара, протянул пасечник. — Курицы мокрые… вот уж сотворил бог породу-то шатливую… Антонина, слышь?

Хватая его за плечи дрожащими руками, заглядывая в глаза, она шепнула:

— Ты правду сказал, Фаддей?

— Да ты что, дуряга, шутейное ли это дело, чтобы говорить зря… И откуда выкопала?

— Люди… боже мой, люди сказали…

— Эге! Небось бабы?

По-прежнему дрожа всем телом, она все норовила поглубже заглянуть ему в глаза; пасечник крякнул, отвернулся и, сморкаясь без нужды оглушительно громко, сумел перебороть выступившие на глаза слезы.

— Ну будет, будет тебе, — успокаивая, проговорил старик в следующую минуту. — Все расскажу. С ночевкой, стало быть, приехал. Коняку надо во двор ввесть… Ворота откопать найдется чем? Ну, ну хватит, а то облаю…