Глубокие раны

Тоска прозвучала в его голосе, девушка попыталась обратить его слова в шутку:

— Ну люби, пожалуйста. Кто тебе не дает?

И тут же пожалела — Сергей опять опустился на колоду и сжал голову руками. Он сам бы не мог сейчас объяснить, что с ним происходит. Может быть, здесь всему виной было непрерывно возраставшее нервное напряжение, которое не покидало его и во сне, но может… Разве в его возрасте сердце просит разрешения на любовь? А оно было у него — сердце, живое сердце. Конечно же, оно хотело биться и чувствовать по-человечески. Какое ему дело, непутевому Сережкиному сердцу, что полюбило оно не вовремя да и, главное, невпопад? Ведь девятнадцатую весну отстукивало оно у Сережки в груди, девятнадцать лет за плечами. Да и на город уже дышала ветерком с юга весна, вечно юная, вечно хмельная. И от этой девушки в белой фате с венчиком бумажных цветов на голове тоже веяло весной…

Весна, Сергей, весна!

И война.

А девушка эта любит другого, друга твоего закадычного — Витьку Кирилина. Сам ты не знаешь, кто из них дорог тебе больше — она или он. Сердце ты, сердце, непутевое, шалое сердце…

Надя села рядом с ним и положила руку на его колено.

— Ты же знаешь, Сережа, — тихо сказала она.

Пьяный взрыв голосов донесся до них из домика, послышалась нестройная, громкая песня. На минутку вышла на крыльцо Евдокия Ларионовна. Они ее не заметили.

Сергей поднял голову.

— Не сердись, Надя. Этого ты больше не услышишь. Ты не думай — я сильный. Честное слово, я могу вытерпеть. У меня…

Он с минуту колебался и затем сказал с решимостью:

— У меня одна просьба: разреши поцеловать тебя. Только и всего… первый и последний раз.

— Не нацеловался за столом?

— Ну что там… Как в пьесе. Один только раз, Надя… Витька не обидится… это же ничего.

Она засмеялась: ну что за чудак этот Сережка-тихоня! Какое-то озорство подтолкнуло ее. Смешно зажмурившись, она решительно сказала:

— Ну, поцелуй.

Он взял ее за плечи, повернул лицом к себе и припал к ее губам, словно умирающий от жажды к роднику.

Ох, Надя… Это ведь не тот Сережка, которого ты знала. Он ведь, оказывается, стал взрослым, тот робкий Сережка, с веснушками по всему лицу. Не поцелуй это был, а страсть неутоленная. Не поцелуй — тоска человека, измученного повседневными ужасами действительности, тоска по нормальной, прекрасной жизни. Бывают же такие, горше отравы, поцелуи… Ох, Надя!

— Черт шальной! — с трудом произнесла она, вывернувшись из его рук. В ее голосе не было возмущения или гнева; наоборот, он звучал с некоторым даже изумлением. — Одна я на свете, что ли?

— Молодых сюда, молодых! — послышалось в это время из дому. — Горько! Молодых!

Дверь распахнулась, и в полосе света показалась чья-то шатающаяся фигура.

— Пойдем, Надя. Не сердись на меня… ладно? Такое чувство, словно я прощался. Не с тобой… с чем-то таким большим, радостным… Даже не сказать про это… Я чувствую, это было прощание… С чем вот только — не знаю…

Откуда тебе знать, Сергей, что прощался ты с юностью.

5

Город спал.

В городе ночь.

Где-то там, на востоке, уже начинался новый день, но это где-то там.

Чутка полуночная тишь. Лишь изредка раздастся в ней какой-нибудь неясный звук, и опять — тишина.

Привокзальные улицы затаились во тьме недобро; все дышит тревогой, настороженно прислушивается к каждому шороху и звуку. Последние дни привокзальный район стал средоточием упорной и ожесточенной борьбы, кипевшей в городе. Чаще, чем где-либо, вспыхивала здесь стрельба, и в ночной тиши часто слышался судорожный крик. Люди в соседних домах приподнимали головы, бледнели.

Когда раздавался такой крик, никто не мог точно сказать, что он значил. Возможно, простился с жизнью еще один часовой у склада боеприпасов, возможно, умирал еще один смельчак из подполья. Язык предсмертной боли одинаков у всех.

Склад боеприпасов, устроенный фашистами в полукилометре от вокзала, рядом с одним из железнодорожных тупиков, наводил ужас на весь город.

Для окрестных жителей это была громадная бомба замедленного действия, для гитлеровцев — что-то вроде перевалочной базы. Уже с полмесяца подполье прощупывало кварталы вокруг склада; в помощь группе железнодорожников Пахарев бросил все силы густо разветвившейся организации. Над привокзальными кварталами нависла угроза уничтожения. Напуганные жители незаметно переселялись в другие районы города.

С наступлением весны все воинские части, находившиеся до сих пор в городе, были отправлены на фронт. В городе остался один эсэсовский полк дивизии «Бешеный медведь». Пользуясь этим, подполье еще более активизировалось. Стало известно, что склад опустошается; основной поток эшелонов и состав с боеприпасами вместо северо-восточных и восточных направлений стал течь к юго-востоку. На фронтах происходили очень важные перемены, гитлеровское командование словно отказалось от мысли о взятии Москвы и решило нанести удар юго-восточнее, в сторону Каспия.