Где нет параллелей и нет полюсов памяти Евгения Головина

Шпана ликует: оглушительный свист, топот копыт, улюлюканье, по полу катятся пустые бутылки. Очнувшийся киномеханик с перепугу нажимает на стоп-кран: мерзкий электрический свет больно бьет по глазам, словно мокрая грязная тряпка. По проходу между рядами несется разъяренная свора: Ткачиха, Повариха, сватья баба Бабариха. Администраторша с кассиршей выкрикивают угрозы, уборщица размахивает веником. Под восторженный рев толпы нас триумфально выносит на поверхность. Мне мерещатся копья, штандарты и санитары, переодетые милиционерами и рыцарями…

На улице Эжен набрасывается на каких-то толстых теток и в убийственно грубой манере оспаривает их арийское происхождение. Те в панике бросают сумки, набитые колбасой, и, зажмурившись, ныряют в подворотню. Владимир Иваныч выпускает когти, встает на задние лапы и кидается в погоню, но Эжен царственным жестом прекращает преследование инакомыслящих…

Ощущение хрупкости земной эпидермы плюс крылатая легкость в ногах. Не от того ли, что после стакана портвейна глубоко затянулся Жениной сигаретой? А он тогда курил «Пегас»…

Почему-то вспоминается эпитафия на могиле Григория Саввича Сковороды:

Світ ловив мене, але не впіймав[97].
Ловлю себя сам…

Ловлю себя на том, что стараюсь двигаться с предельной осторожностью, словно иду по скользкому тонкому…

— Потомки Мульдý! Эжен читает меня с листа, как несложную партитуру. Его голос доносится одновременно извне и изнутри: границы сознания смяты и размыты, а по чувствам и мыслям — условно «моим» — можно без спроса гулять босиком. Вздрагиваю, в голове что-то смещается, от копчика вверх по спине ползет холодно-горячая змейка, в ушах нарастающий шум водопада. Пытаюсь присесть на бортик тротуара, но категорический императив в витрине ателье (РАСКРОЙ ТКАНИ) заставляет подняться и выпрямиться. НАША ЧЕСТЬ — ЭТО ВЕРНОСТЬ! Эжен хищно улыбается.

— По тонкому льду! Да, он знал и любил ненавистное ему родное советское кино и не пропускал ни одного шлягера. Некоторым образчикам отечественной кинопродукции он с королевской щедростью жаловал новые имена. Так в антиобщественном сознании возникали дерзкие и небывалые мифопоэтические концепты. Название двухсерийной картины про наших разведчиков и фашистских шпионов, пройдя через фильтр Жениной психо-фонетической цензуры, приобретало эпический размах, становилось эхом и знаменем кровожадных полчищ грядущих призрачных скифов…

Откуда пришли? Куда идем? Кто мы?

Потомки Мульдý…

(1979, конец апреля)

Terra foliata

А под маской было звездно,

Улыбалась чья-то повесть,

Короталась тихо ночь.

А. Блок

Ночь. Все спят. Еще или уже?

Мы с Эженом очнулись на двух жестких расшатанных стульях, на которые бросили нас буйные пьяные волны. Попытки снова уснуть равносильны попыткам проснуться.

— Ты ЕГО видишь?

Эжен кивает на темное пространство перед своим стулом. В голосе усталость и недобрая печаль.

Его неожиданно пытливый взгляд легко и ловко, словно скальпель, вскрывает пустоту души. Которой нет. Как нет и боли. Еще или уже?

Пустой вопрос, напрасные метания ума. Подлинную, живородящую боль (как и душу) нужно еще заслужить. И это единственное, в чем я сейчас тупо и абсолютно уверен…

— Ты ЕГО видишь? Вот же ОН, стоит…

Едва успеваю осознать, что теперь молчанием не отделаться. Тихий голос Эжена в жарком пыльном полумраке чьей-то комнаты, опустошенной нашим вчерашним (или позавчерашним?) набегом, внезапно отзывается в сердце резким уколом уязвленной совести. Ведь я не вижу! И я стыжусь своего неви́дения, как проступка…

Кто я? Под железной пятой распаленной безумной Мечты я — всего лишь не очень-то стойкий (увы!) оловянный солдатик, на чьей груди детской рукой нацарапан динамический правовращающий Крест…

Нервозно рассмеявшись, с наигранной лихостью молодцевато пинаю ногой сумрак в том направлении, куда Эжен только что кивнул.

Короткий иронический смешок.

— Жест сам по себе неплох, однако…

Он умолкает. Я словно теряю какую-то нить, накатывает паника. Ни в коем случае не допустить разрыва в густом и тягучем течении ночи! Эжен скорчился на своем стуле, голова свесилась на грудь. Мне страшно, что он вот-вот уснет и оставит меня наедине с позорящей честь мундира духовной слепотой. В порыве отчаяния закрываю глаза, вглядываюсь в расползающуюся пропасть и ныряю — как можно глубже. Неведомо куда.

Канат обрывается, падает парус, штиль, мертвая зыбь. Яркие видения — словно экзотические рыбы. Но ни удивления, ни интереса, созерцаю бездумно и безучастно.

Сон или не сон?

Сценография меняется. Дует свежий ветер, кривая эмоции драматично падает вверх. Чуть-чуть приоткрывая веки (чтобы не сбить в темноте Женин расшатанный стул), падаю перед троном на колени.

— Женя, я вижу! Мы с тобой идем по широкому ровному полю, по шуршащим осенним листьям, их много, они устилают всю землю, небо серое, и листья тоже…

— Листья должны быть желтыми и красными! Это TERRA FOLIATA!

— Нет, они серые, как небо…